Пестрые письма

Третье «письмо» состоит из двух тесно связанных между собою частей. Первая часть — яркая публицистическая характеристика наступившей после 1881 года атмосферы общественной «пестроты» (см. стр. 480). Вторая — изображение типичного деятеля эпохи — автора «оздоровительных проектов».

Современную жизнь Салтыков характеризует как жизнь, «утонувшую в массе подробностей», лишенную «общей идеи», которая одна может сообщить «жизненному процессу» творческую силу (так в характеристику современности входит тема «мелочей жизни»).

Салтыков обращается к «охранительной» публицистике, продолжая и развивая анализ ее, начатый еще в девятой из «Недоконченных бесед». Тем самым он вскрывает смысл политики самодержавия, ибо реакционная пресса, представленная прежде всего такими влиятельными органами, как «Московские ведомости» Каткова или «Гражданин» кн. В. П. Мещерского, идеологически обосновывала эту политику и оказывала на нее непосредственное влияние.

Политика правительства Александра III, при всех «пестривших» ее оговорках, в конечном счете исходила из того, что путь реформ, который прошла Россия за прошедшее двадцатилетие — гибельный путь. Отношение «охранителей» к реформам Салтыков определил формулой «перереформили». Реформа, или реформы, — это «катастрофа, породившая все дальнейшие злосчастия», ввергшая Россию в состояние кризиса. На путях «упразднительной пропаганды» подготовлялась почва для контрреформ, с помощью их власть пыталась выйги из кризиса.

Однако идея контрреформ, с самого начала, не могла не быть бесплодной: ведь если признано необходимым упразднить «храм славы», сооружавшийся вот уже двадцать пять лет, то «все-таки надо и самим знать, и для других сделать понятным, какой иной храм славы предполагается соорудить на место только что выстроенного и уже предполагаемого к упразднению». Но как раз это-то остается неясным, будущее видится как возврат к прошедшему — игнорируются «общие законы, управляющие жизнью». Салтыков, таким образом, определяет действительный характер самодержавия не только на данном этапе (1881–1884 гг.), но и сущность самой этой государственной формы как полностью себя исчерпавшей. Однако салтыковский анализ современности имеет гораздо более широкое значение, чем критика самодержавной власти. Речь идет о трагическом кризисе русской общественно-политической мысли, в том числе народнической, которая все больше и больше пропагандировала «непосредственные практические применения», порывая с «общей идеей» (в этом отношении очень характерны отклики «Недели» и «Русского богатства» на первое из «Пестрых писем» — см. стр. 490, 491).

Многочисленные проекты и проекты, долженствовавшие открыть пути к «спасению и оздоровлению», на самом деле имеют лишь отрицательный, «упразднительный» смысл, сводятся в конечном счете к «битью по темени», действию, ни в каком случае не имеющему творческого характера.

Таковы и проекты Федота Архимедова, в которых сатирически обобщены две сферы правительственной политики: народное образование и печать.

Учащаяся молодежь, студенчество были средой, из которой постоянно рекрутировались деятели революции, участники народнического движения. 24 мая 1882 года, вскоре после назначения министром внутренних дел, Н. П. Игнатьев писал министру народного просвещения И. Д. Делянову: «…я всегда считал вопрос о мерах усиленного надзора за учащеюся молодежью одним из существеннейших вопросов настоящего времени, от удовлетворительного разрешения которого в значительной степени зависит упрочение государственного порядка и общественного спокойствия». [56]

Проблемы народного просвещения стали особенно острыми к середине 1884 года, когда обсуждался и вскоре был принят новый университетский устав, отменявший действие устава 1863 года, бывшего результатом общественного подъема 60-х годов. Борьба вокруг нового университетского устава отражала общее движение от реформ к контрреформам.

Выразительную характеристику нового устава дал А. И. Георгиевский, крупный чиновник министерства народного просвещения, ближайший единомышленник Каткова: «…новый университетский устав, предоставив правительственной власти назначение всех профессоров, ректора, деканов, инспектора, и подчинив ее влиянию все университетское преподавание и учение студентов, и поставив в прямую зависимость от нее же назначение студентам стипендий, пособий и льгот относительно платы за учение, заключает в себе все необходимые условия для оздоровления в будущем наших университетов». [57] В 1884 году был осуществлен и ряд других контрреформ в области народного просвещения: создание церковноприходских школ, ограничение возможностей для выходцев из низших классов получить гимназическое и университетское образование.

Вторая тема, связанная с сатирическим образом Федота Архимедова, — отношение власти к печати, к литературе, — тема для Салтыкова не новая (см., например, в т. 9 статью «Насущные потребности литературы»). И хотя положение литературы в тисках «крепостной цензуры» (В. И. Ленин) никогда не было легким, к 1884 году, когда на правительственную политику в этой области самое прямое влияние оказывали К. П. Победоносцев и M. H. Катков, когда во главе министерства внутренних дел стоял Д. А. Толстой, а во главе цензурного ведомства — Е. M. Феоктистов, это положение стало невыносимым. Страх перед печатью, ее «силой», ее «разрушающим» влиянием побуждал власть к усилению репрессий. «Гражданин» следующим образом описывал это влияние: «…газетная печать <…> в какие-нибудь тридцать лет <…> с чудовищною богатырскою силою пошатнула все столетние основы государственного строя, покусилась на ослабление церкви, власти, семьи, сословий, преданий, разрушила чуть ли не весь старый духовный мир, осмеяла и опошлила все святое; перевернула все сверху вниз в головах, развратила и с ума свела почти поголовно все образованное общество…» [58]

Своим проектом, «стрела» которого направлена «не против печати собственно, а против ее деятелей», Федот Архимедов выражает ту «пестрящую» особенность цензурной политики, которая демагогически связывала репрессии с неблагонадежностью деятелей печати.

Иронически используя наименование издания, предпринятого в свое время А. Ф. Смирдиным («Сто русских литераторов», 1839), Салтыков создает сатирический образ «идеальной», с точки зрения власти, организации прессы.

Салтыков отрицал «прототипичность» центрального персонажа «письма» — Федота Архимедова, усмотренную Д. А. Толстым (см. стр. 497). В этом смысле гнев министра внутренних дел, чуть было не приведший к прекращению «Вестника Европы», был, разумеется, неосновательным. Предметом сатиры является правительственная политика вообще, в формулировании и осуществлении которой, однако, действительно принимали участие многие бывшие соученики Салтыкова, в том числе и Д. А. Толстой.

Среди ряда откликов на третье «письмо» представляет интерес лишь развернутая рецензия А. И. Введенского. Подобно другим русским писателям (Л. Толстому, Гл. Успенскому), Салтыков, «нередко выходит из художественных форм и вместо образов дает размышления». Эта особенность кажется рецензенту характерной для современной литературы. Но «эти размышления суть только, — говоря старым языком старинных теорий словесности, — лирические излияния, и в них автор остается все тем же сатириком-поэтом. И сила лирического негодования придает размышлениям сатирика необыкновенную живучесть, захватывающую читателя. Таким лирическим порывом начинается и «Пестрое письмо» в январской книжке «Вестника Европы». И тут автор касается самых больных струн современности, рисует «полную картину современного нам умственного скитания». Подняв важную для Салтыкова тему защиты «калечимых людей» (см. стр. 254), А. Введенский дал ее весьма неглубокую и неточную трактовку. «…Сатирику предстояла, — писал рецензент, — быть может, самая благодарная и благотворная задача — во имя общих законов жизни защищать человека, обличать это удивительное стремление не признавать законов жизни, калечить людей на собственный манер, по изобретенным «не теми Федотами» проектам, составляемым в кабинетах и канцеляриях, без соображения с обстоятельствами жизни и даже насилуя законы природы» и т. д. и т. п.. [59] «Статью Введенского о последнем «Пестром письме» я совсем не понял, — писал Салтыков В. М. Соболевскому 13 января 1885 года. — Есть какой-то намек на то, что нужно, дескать, заступаться за людей, которых калечит жизнь, но все это темно, скомкано и нерезонно. Точно в нетрезвом виде писано. Тема о заступничестве за калечимых людей очень благодарна, но нужно ее развить и всесторонне объяснить. Ведь недаром же она не разрабатывается, а г. Введенский, по-видимому, полагает, что вот он дорос, а другие не доросли. Выходит общее место».