Том 8. Письма 1898-1921

Искренно уважающий Вас Александр Блок.

189. Г. И. Чулкову. 18 сентября <1908. Шахматово>

Дорогой Георгий Иванович, ну вот скоро мы и увидимся. Около 1 октября мы уезжаем. Земляной диван вырос, порублено много деревьев, земля изрыта и т. д. Леса все в золоте — хорошо и не хочется уезжать, да и нет особенной надобности, но так уж — пора.

У Станиславского — Метерлинк, потому он все еще не пишет мне о «Песне Судьбы» решительного ответа.

Зачем Вы в Москве? Хорошо ли, что Вы послали телеграмму Рябушинскому? Не было ли ему от этого тяжело? Зин. Гиппиус написала мне очень милое письмо, хотя в нем есть что-то неискреннее. Приглашает в «Образование» и «Утро». Я отвечаю очень пространным изложением своей платформы, упреками за прошлое (и за Вас в том числе) и вопросами. Интересно, какой последует ответ.

Продолжают ли «Весы» заниматься своей дрянью? Если попробуют меня оседлать, я уйду, ибо ничем, кроме прекрасных воспоминаний, не связан.

Очень много и хорошо думаю. Получил поразительную корреспонденцию из Олонецкой губернии от Клюева. Хочу прочесть Вам.

Перечитываю Толстого и Тургенева. Изумляюсь. Написал о Толстом в «Руно» и в сборник, издаваемый в Петербурге, — маленькие заметки.

Приветствуйте от меня Надежду Григорьевну. Скоро ли вернетесь в Петербург? Напишите мне, если успеете.

Желаю Вам уберечься от холеры. Как хорошо не пить водки. Я Вас люблю.

Александр Блок.

Я исполнен новых планов!..

190. Г. И. Чулкову. 4 октября 1908. <Петербург>

Милый Георгий Иванович, Ваше письмо получил я на станции, уезжая. Не беспокойтесь о долге, пожалуйста, и отдайте его лишь тогда, когда Вам будет не трудно. Я пишу Вам уже из петербургской квартиры. Куда и почему Вы забрались? Я у этой Счастневой болтался дня три. Подозреваю, что стены того закутка, в котором стоит кровать, наполнены клопами; да и холодно в этих номерах. Отчего Вы так долго в Москве? Вы один или с Надеждой Григорьевной?

Я еще на улицу носа не показывал, забыл город.

Приезжайте скорей, у меня накопилось и дум и дел — пропасть. В деревне начитался я Тургенева и Толстого, много хорошего узнал у них. Сейчас тихо, немного грустно.

Есть ли что-нибудь хорошее или таинственное в Вашем пребывании в Москве? Или только дела? Возвращайтесь, не пропадайте.

Любящий Вас Александр Блок

Напишите мне еще, пожалуйста.

191. Матери. 26 октября <1908>. Петербург

Вчера получил твое письмо, мама. Пишу тебе пока кратко. Самое лучшее пока событие — то, что вчера выпал снег. Остальные события — всё разговоры, иногда с утра до вечера. Во всем этом не хватает чего-то самого существенного. Вижу Мережковских часто, и еще многих других.

Ездили мы с Женей целый день на велосипедах в Царском и в Павловске. Там тишина, сквозные леса, снег запорошил траву. В сквозных парках едут во все стороны очень красивые конвойцы в синих кафтанах на стройных лошадях. Разъезжаются и опять съезжаются. Ни звука. Только поезда поют на разных ветках железной дороги:

Так лет мимотекущих бремя Несем безропотнее мы, Когда железным зубом время Нам взрежет бархат вечной тьмы.

Мережковский говорит много и красноречиво о самоограничении, о том, что надо полюбить что-то больше себя. Знаю это прекрасно. Когда придет время, это случится и со мной. Пока же я говорю со всеми тоже много и красноречиво и волнуюсь, но все кругом темно и скудно.

Кинематограф занимает тоже — лучшая замена покойного театра.

На кладбищах интеллигенции уже не пахнет даже осенней прелью, а стало просто холодно, ясно и далеко слышно.

Мне надо сочинять лекции и статьи в «Русскую мысль» и «Речь». И вообще — проявлять себя часто, красноречиво и с сомнительными результатами. Впрочем, я не теряю присутствия духа.

Чулкова еще нет, и ресторанов почти нет тоже.

Целую.

Саша.

192. А. М. Ремизову. 31 октября 1908. <Петербург>

Дорогой Алексей Михайлович.

Не отвечал Вам потому, что думал увидеть Вас вчера у Вячеслава Иванова. А туда не попал потому, что пишу об Ибсене для утренника Коммиссаржевской в воскресенье и страшно устал вообще. «Принца Иуду» все-таки надеюсь услышать, если где-нибудь будете еще читать.

Знаю, почему Вы упрекаете меня в «сочиненности» (относительно вечеров), но и Вы знаете, почему я с этим не соглашусь. Это — только — логический способ доказать в газете то, что я чувствую, а не то только, о чем я размышляю. А стихи в газете — это совсем другое для меня, и тут я не чувствую «нельзя», потому что я вовсе не «культурный» человек и всегда далее презираю всяких Стефанов Георге.

Как не знать мне вашу любовь к русскому языку! — Вы знаете, что Вы испортили себя для меня «Прудом» года на два. Только этим летом я поистине зачитался «Чортовым логом» и «Часами», к которым боялся приступить после «Пруда».

У меня есть для Вас «Земля в снегу», которую я вам передам, если увидимся скоро, или пошлю, если не скоро.

Ваш Ал. Блок.

193. Матери. 2 ноября <1908. Петербург>

Вся неделя была деловая, мама. Писал я об Ибсене и бывал в десяти местах: на генеральной репетиции «Саломеи», в религиозно-философском собрании, у Мережковских, у С. Маковского на учредительном собрании нового большого журнала, — и везде говорил.

А сейчас иду в театр — читать об Ибсене. Все это ты, вероятно, знаешь — из тетиного письма и из газет.

Какие-то великие будни.

Надеюсь, что к весне пойдет иначе. Октябрьская тьма тоже способствует усталости.

Не стоит писать подробно о делах, все это уже не интересное, а только должное.

Всего важнее для меня — то, что Клюев написал мне длинное письмо о «Земле в снегу», где упрекает меня в интеллигентской порнографии (не за всю книгу, конечно, но, например, за «Вольные мысли»). И я поверил ему в том, что далее я, ненавистник порнографии, подпал под ее влияние, будучи интеллигентом. Может быть, это и хорошо даже, но еще лучше, что указывает мне на это именно Клюев. Другому бы я не поверил так, как ему.

Письмо его вообще опять настолько важно, что я, кажется, опубликую его.

Видел я опять десятки людей. Долго говорил с Л. Андреевым. Поеду к нему в Финляндию.

Кончаю письмо, потому что надо надевать сюртук и идти. Женя будет в театре.

Целую.

Саша.

Пиши мне. Мне твое последнее письмо было очень нужно.

Такие портреты продаются у Аванцо.

194. Матери. 5–6 ноября 1908. <Петербург>

Сегодня получил, мама, твое письмо.

Клюев мне совсем не только про последнюю «Вольную мысль» пишет, а про все (я прочту тебе его письмо, когда приеду я или ты); и еще про многое. И не то что о «порнографии» именно, а о более сложном чем-то, что я, в конце концов, в себе еще люблю. Не то что я считаю это ценным, а просто это какая-то часть меня самого. Веря ему, я верю и себе. Следовательно (говоря очень обобщенно и не только на основании Клюева, но и многих других моих мыслей): между «интеллигенцией» и «народом» есть «недоступная черта». Для нас, вероятно, самое ценное в них враждебно, то же — для них. Это — та же пропасть, что между культурой и природой, что ли. Чем ближе человек к народу (Менделеев, Горький, Толстой), тем яростней он ненавидит интеллигенцию.

6 ноября

На эту тему приблизительно я и пишу сегодня реферат для религиозно-философского собрания 11 ноября, во вторник.

Мне было очень долго страшно тяжело и скучно, как, вероятно, тебе бывает. Последние дни полегчало. Одна из причин этого — Розанов, который страшно просто и интимно рассказал мне свою жизнь и как-то показался мне близким (хотя и непонятным) человеком.