Книга жизни

...Сердце щемит. Выхожу из святилища. Напротив возвышается колонна с капителью, напоминающая античные строения, и красота этой колонны чуть-чуть утишает мою боль. Одна эта колонна позволяет судить о красоте и величии былых строений. Увы...

Я смотрю вперед. Там, напротив возвышается крепость Алинджа, возвышается, как неумирающий дух самого Найми и наших великих предков. Отсюда видна и единственная тропинка, ведущая к крепости. Но густеющие сумерки делают невидимой и эту тропинку.

Слева видна гора Иланлы. Сейчас мы смотрим на нее с запада. С такой близи она кажется еще более величественной, еще более впечатляющей. Отлогие балки, заполненные снегом, расщелины скал в закатном свете пидают горе Иланлы некую таинственность.

Долина между Иланлы и Алинджой кажется мне сейчас одним из самых священных мест на земле. С этим чувством мы направляемся к дому Мухтар-муаллима, отца нашего друга Исмаила, к дому окнами на Алинджу... Вдруг мне подумалось, что все, кто живет в селе Ханага, должны быть выше суетных страстей, любой скверны. Ведь с детства колыбельную им поет река Алинджа, над ними царит высокий дух Найми, перед ними возвышается неприступная Алинджа...

Я смотрю на голые горы Нахичевани, которые напоминают мне Насими, с которого мракобесы содрали кожу, и ощущаю, как пронизывает меня сопричастность к азербайджанской земле, азербайджанской судьбе. Я думаю о народе, чей поэт, странствуя из страны в страну, воспевал величие человека, независимо от его национального обличья, о поэте, который в эпоху средневековья, когда бесконечные грабительские войны низводили человека на роль "мелкой сошки", "беспомощного существа", "ничтожества", поставил человека вровень с богом, я думаю о народе, земля которого постоянно была ареной опустошительных войн и пепелищ, но который сохранил веру в красоту и свет, сохранил веру в свою Родину, даже тогда, когда, казалось, силы его иссякли, - я задумываюсь, над тем, откуда народ этот черпал силы, чтобы сохранить свою высокую духовность. Горечь слез, оплакавших участь тысяч Найми и Насими, обжигает существо мое. Тома книг можно написать о судьбе хуруфитских дервишей, о мюридах и приверженцах хуруфизма. Однако самое поразительное - я не могу не думать об этом без огромного волнения - что среди тех, кто распространял это учение, кто был одним из главных его распространителей, были дети вероучителя, его дочери, и именно они были подвергнуты наиболее жестокой расправе. В 1467 году в Тебризе, под предводительством дочери Найми, было поднято восстание против Джаханшаха Каракоюнлу: после подавления восстания она была убита вместе с пятьюстами хуруфитов.

* * *

С мыслями об этих горах и о людях, подобних этим горам, мы добираемся до Дири-дага (Живой горы). Такое впечатление, что мы покинули наш мир и попали в ирреальный. Я не берусь описать цветовую гамму этих гор. Признаюсь, я порой путаю тона и даже дети надо мной подтрунивают. В памяти от Дири-дага остался только один цвет - сиреневый.

Во многих местах из недр бьют горячие ключи. Сейчас начало мая и вокруг тихо (между тем, воды эти могут лечить многие болезни и здесь можно построить санатории, работающие круглый год). Отойдя от спутников, я раздеваюсь и окунаюсь в одно из озер, вода которого пониже температурой. Я чувствую, сколь горячая кровь течет по жилам гор.

...Трудно оторвать глаз от гряды гор, раскинувшихся справа и слева от дороги. Дыхание весны одушевляет даже камни. Каждая пядь земли светится зеленым пламенем. В воздухе разлит опьяняющий аромат. По дороге в Ордубад мы садимся под деревьями почаевничать - кругом спокойствие, тишина, деревья зеленеют и цветут, как тысячи лет ранней весной, поют птицы, копошатся насекомые и хочется забыть о тяготах - о заботах, окунуться в эту жизнь, в бесконечное течение, погрузиться в землю, в травы, в цветы, запахи которых невольно возвращают в далекое, но столь притягательное детство.

Мы беседуем о новом романе Гусейна Ибрагимова "Одна десятая века", посвященном Аджеми. Меня радует, что прозаик, писавший предпочтительно на современные темы, обратился к этой серьезной и важной для нашей культуры эпохе. Во время беседы я заметил, что на ветку, прямо над нами, села птица. В клюве у нее соломинка, которую она прихватила для своего гнезда. Все живые существа заняты обустройством своего жилья. Одни из соломинок, другие из мрамора, но цель всегда |одна: чтобы не прерывалась дорога жизни, чтобы не прерывалось ее движение, - рожденный должен рождать, сотворенный - творить.

Может быть, и эта птица - искорка Аджеми, и инстинкт творчества, созидания передается через нее из XII века в век XX. Может быть, эта птица непревзойденный зодчий своего птичьего мира, и сейчас, сидя на ветке и разглядывая нас, она обдумывает свое будущее птичье творение.

* * *

В историко-краеведческом музее Нахичевани немало уникальных экспонатов. Но более всего запомнилось, что здесь "экспонировался" древне-тюркский язык. Я и сейчас помню приведенные там образцы из "Дивана" Махмуда Кашкарлы:

"Беш еренек тус эрмэс" (Пять пальцев не могут быть прямыми).

"Йылан кенди егрисин билмез.

Тиви бойнун егри тир" (Змея не знает о своей кривизне, а верблюжью шею называет кривой).

"Ит ысырмаз, ат тепмез теме" (Не говори: собака не укусит, лошадь не взбрыкнется).

"Тай ататса ат тынур.

Огул арадзса ата тынур" (жеребенок взрослеет - лошади полегчает, сын мужает - отцу легче).

Любопытно, что эти пословицы, которые были в употреблении тысячу лет назад и записаны Махмудом Кашкарлы, и сегодня бытуют в народе, можно сказать, в том же виде. В этом смысле азербайджанский язык - феномен, переживший с удивительной стойкостью все исторические катаклизмы, гибельные испытания. Когда задумываешься над всем этим, невольно вспоминаешь творцов азербайджанской культуры и азербайджанского слова, которые выросли на земле Нахичевани.

* * *

Одной из жемчужин Нахичевани и всего Азербайджана является Ордубад.

Ордубадские фрукты, ордубадские пряности, ордубадские блюда... Нет такой сферы нашего быта, в которой Ордубад не выделялся бы своей особенностью, своей неповторимостью.