Под новым серпом

— По твоему рассуждению, Игорь, выходит как будто так, что все великие мысли человечества вспыхивают на краткость в немногих умах и потом бесследно погасают, а жизнь самого человечества все кружится в одном и том же маленьком круге, не более замечательном, чем круговая клетка белки?

— Не вполне так. Возникновению великого учения предшествует всегда напряженное состояние духовных поисков, период великого ожидания. И время возникновения великого учения можно сравнить с весенним цветением, когда все птицы поют и все звери любятся. За этим следует не столь краткий и не такой ликующий, но все же радостный и напряженный период созревания семян и плодов, а за этим долгая мрачная осень и долгая мертвая зима. Но если в природе из яблонного цвета получаются очень красивые и хорошие на вкус яблоки, а из зерен ржи и пшеницы десятикратная и еще более умноженная жатва, в человеческой жизни на каждое яблоко вырастает сотня тех яблок, что растут около Мертвого моря: снаружи красно и нарядно, а внутри удушье и пепел. И на несколько колосьев целое поле волчцов.

— Это очень жестокая философия.

— Жизнь есть воплощение жестокости по существу. Если бы мы стояли на языческой точке зрения, мы должны были бы сказать, что Белбог и Чернобог борются всегда, но победы Белбога более кратковременны и менее объемны, чем завоевания Чернобога. Мы, люди, дети Хаоса и только на минуты достигаем гармонии, а природа есть царство взаимопожирания, жизнь есть на самом деле ничем не ограниченное царство всесмерти. Старое слово верно о том, что весь мир во зле лежит. Один Христос есть неисчерпаемое обетование. Но, даже всем сердцем веря в Него, знаешь, как трудно в Него верить, как мало в нашем сердце веры. И совместить Евангелие с Библией — задача, подобная вопросу о квадратуре крута. А Библию должно принять, потому что Евангелие выросло из Библии. Но отдохнем-ка сейчас от наших умствований, — прибавил с грустной улыбкой Игорь. — Вон перед нами как раз наш излюбленный бивуак, достолюбезная деревенька Лаптево. Пойдем-ка испьем молока, а я еще, кроме того, и покурю. Хорошо, ни о чем не размышляя, посидеть в такой китайщине. Если текла эта речка Ракитовка при княгине Ольге и при Святославе, верно, и Лаптево тогда стояло на том же самом месте, и те же самые честные мужички там совершенно так же, как теперь, коротали свои дни. Только Горика не было, и некому, значит, было тогда на них умиляться. Горик мой Егорий, Змей мой Горыныч!

14

Поздней ночью того дня, засыпая и никак не засыпая, Горик долго думал о Игоре. Он любил своего старшего брата и знал, что он постоянно думает, постоянно мыслит и страстно мечется от мысли к мысли, не находя душевного успокоения, — знал, что под осуждающими презрительными словами у него часто трепещет самая горячая любовь и желанье великого совершенства, своего и всего мира. Горику нравилось все, что говорил Игорь, даже и тогда, когда он совершенно был с ним не согласен. Ему нравился его убежденный голос, выражение его лица, странное выражение его зеленых глаз, точно смотревших внутрь, а не вовне себя, когда он оживленно говорил, и живым блеском красиво сочетавшихся с матово-бледным цветом его лица и черным цветом коротких курчавых волос. Игорь всегда рисовался Горику рыцарем мысли, предпринявшем крестовый поход во имя отыскания неведомой и вечно манящей Святой Земли. Рыцарь, идущий в Святую Землю, часто совершал несправедливости по пути, обижал жителей встречавшихся ему стран, и бывал нередко бранчливым и просто-напросто вздорным человеком, и часто бывал покрыт дорожной грязью и пылью. Но разве это главное или существенное в рыцаре? Главное в нем то, что он вечно смотрит в одну сторону, имеет одну цель, и цель эта священная, постоянно-постоянно носит в сердце жажду и заветную мечту, которая во всем и через все ведет его, как Вифлеемская звезда вела волхвов.

«Он смеется над мужиками, — думал про себя Горик. — А разве это не он два года тому назад слушал с глубочайшим волнением, когда я читал ему вслух поэму Некрасова „Мороз Красный Нос“? А разве это не он в прошлом году заплакал навзрыд, когда узнал, что внезапно умер работник Архип, оставив двоих ребятишек, и не он ли уговорил отца не покинуть их без призора? И не он ли мечтал со мной вместе о том, как мы поступим в народные учителя, но потом оба решили, что лучше раньше кончить гимназию и кончить университет? Мы еще с ним сделаем что-нибудь очень интересное».

И вдруг совершенно нелогично, как это бывает, когда ум грезит перед сном, Горик вспомнил, как он только что приехал в начале этого лета в усадьбу. На другой день было солнечное ласковое утро, цветы и деревья сияли и переливались под широкими золотыми лучами, с утра пробежал быстрый дождик, и вся природа была освеженной и вдвойне веселой. В саду перекликались и пели птицы, на деревне перекликались чьи-то задорные и радостные голоса. Все говорило о полноте весенних сил, играющих в высокий миг своего годового праздника. Еще не умолкли весенние песни, хотя последние допевались звуковые всклики птичьих сердец, разбеги радостной мелодии любви в золотисто-зеленом благополучии. На фоне жизнерадостного щебета и чириканья воробьев выделялся веселый перепев зяблика и тонкий колокольчик щегленка, а прерывный, вспевающий и не допевающий свою песню, сильный голос захмелевшего соловья, казалось, говорил за всех и за все, восхвалял счастье жизни и единение крылатых существ. Горик молча стоял в саду, и ему казалось, что это утро есть молитва мира к Солнцу. Внезапно серым комком, неведомо откуда брошенным, на зеленую ветку, где сидел соловей, упал ястреб, мгновенно схватил его и мгновенно взлетел вверх, улетая с добычей при громких, испугом спутанных, птичьих вскликах, звучавших растерянностью и запоздалым предостережением.

Горику показалось, что весь мир опрокинулся в его глазах в эту минуту. Так не совпадало это событие с тем, что было в его душе, что оно показалось ему каким-то кощунственным действием невидимого духа, который видел и слышал все в его душе и нарочно захотел раздробить ее внутреннюю гармонию.

Он вспомнил, что, когда он рассказал об этом Игорю, тот молча подошел к полке с книгами, достал томик Гезиода, греческий текст поэмы «Труды и дни», и прочел вслух отрывок:

— «Так говорил ястреб звонкому соловью, которого он схватил в свои когти и уносил к высоким облакам. Стонал соловей, разрываемый кривыми когтями, но ястреб сказал ему такие властные слова:

— Злополучный, о чем ты стонешь? Ведь ты же добыча того, кто сильнее тебя. Туда ты идешь, куда я веду тебя, хотя ты певучий. Горе тому, кто захочет противоборствовать против сильнейшего, чем он. Лишенный победы, пригнетен он позором и скорбями.

Так говорил быстрый ястреб с длинными крыльями».

Дремотные мысли Горика неуловимо перешли в сон. Он стоял на песке в сожженной желтой пустыне. Огромный орел, с длинными крыльями, по нескольку саженей каждое крыло, быстро возносился вверх, неотступно смотря на Солнце, которое было не золотое, а красное, краснее мака и розы, краснее рябины и калины, краснее всего, что красно. И юноша с тревогой думал, что огромный орел, овеянный ветром пустыни и как бы дышащий напряженными перьями раздвоенного хвоста, летит вверх для того, чтобы склевать Солнце.