Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот

Изображение Закона как чрезвычайно логичного, хотя и неуступчивого механизма Шурке даже понравилось.

- А пойдем в ресторан - до отлета еще успеем, - вдруг предложил Сабуров, чтобы загладить стыд перед Шуркой и обманутыми мужичками - тем более что Шурку и впрямь стоило подкормить, чтобы не затошнило в полете (Сабурова-то больше тошнит на земле).

- В кайф! - обрадовался Шурка. - Как у Хемингуэя.

Однако ресторан, несмотря на прекрасно изученный Сабуровым распорядок его работы, был закрыт.

Народ безмолвствовал.

- Почему они молчат?! - через пару минут возмутился еще необъезженный Шурка, и Сабуров снова едва не ответил: убедились, что так легче отделаются.

- Хоть бы вышел кто, извинился, - мрачно сказал Шурка еще через минуту, а потом, все мрачнея и мрачнея, вдруг произнес упавшим голосом:

- Уеду я из совка. Здесь на каждом шагу в морду плюют.

Уже и он учуял главную тему: униженные и оскорбленные.

- Нужен ты там будешь кому-то! - обрадованно повернулась к ним тетка.

- Я и здесь никому не нужен.

- Храни гордое терпенье, - вздохнул Сабуров.

- А разве терпенье бывает гордое?

Отчасти. Тебя выгнали из дома, заставили мыть полы в обмен на тычки, но ты хотя бы не выпрашивай у них жевательную резинку, не трись у ихних ресторанов... Гордый и нищий...

Самолет с притворным гневом затрясся, по стеклам поползли дождевые капельки: скорость нарастала, следы становились все горизонтальнее и прозрачнее, пока не истоньшились из головастиков в сперматозоиды, которые вдруг поползли вверх, - взлет!

На посадках Шурка выходил, сомнамбулически припадая на сабуровскую руку, и, возвращаясь, тут же засыпал. От нежности к его доверчивой буйной головушке, которой суждено принять в себя столько бурь, ядовитая крыса в душе Сабурова на время унялась, неотвязные думы о месте поэта в рабочем строю стали казаться всего лишь полуправдой, и ему, даже скованному доверчивой Шуркиной головой, тоже несколько раз удалось вздремнуть, хотя сон был для него редким гостем даже в собственной постели.

- Папа, как будто масляная краска сморщилась! - утром обрадовался Шурка, впервые увидевший море, да еще с самолета: нужно было долго следить за которой-нибудь морщиной, чтобы заметить ее движение. Шурка отметил, что корабли выглядят большими даже в сравнении с морем, и внезапно вынес Сабурову приговор:

- Знаешь, что тебя погубило? - Он выражался в прошедшем времени с такой простотою, будто Сабуров уже давно покоился в недрах комбината. - Ты поверил, будто народ дает оценку гениям. А мы с Аркашкой считаем, что наоборот: чтобы создать что-нибудь великое, надо плевать на Сидоровых!

Сабуров хотел сказать что-нибудь педагогически-демократическое насчет уважения к Сидоровым, но почувствовал, что не может быть снисходителен тот, кто и без того стоит ниже всех.

Без места

После отъезда Андрюши Аркаша впал в какой-то платонический гедонизм: целый день лежал на диване и уныло повторял, что удовольствия единственная вещь, которая не обманет.

Правда, с приближением тьмы, уподобляясь некоему ночному животному, Аркаша начинал оживать и по первому же звонку бросался к телефону или к двери, из-за которой виднелась какая-то ночная нечисть, - жирная, тощая, бритая, патлатая, прыщавая или вампирски-свежая, никогда не попадавшаяся Наталье днем, и Наталья, всегда испытывавшая к нечисти жалость ("Как им хочется внимания!"), сейчас, когда они уводили в какую-то страшную и отвратительную их жизнь ее неприспособленного даже и к добропорядочной жизни сыночка, вглядывалась в них со страхом и тайной ненавистью. Юродиый Кристмас в заплатах и серпантинных кудряшках был еще найкращий.

Чем-то все это кончится?.. И не было Андрюши, рядом с которым она всегда была уверена: он что-нибудь да придумает.

Андрюша ее больше не любит, гнала она мысль, сделавшуюся в его отсутствие в тысячу раз ужаснее: прежде ей в глубине души все равно казалось невероятным, чтобы он мог ее оставить - это все равно что бросила мама.

- Но почему, почему ты не хочешь дружить с хорошими ребятами? - с отчаянием допытывалась она, перечисляя добропорядочные фамилии, но Аркаша только хмыкал с ненавистью:

- Да они же все буржуа! Кроме "Мастера и Маргариты", ничего не читали, а мнят себя цветом мирового интеллекта...

Та же, Андрюшина ненависть к малейшему признаку довольства...

Но сколь ни тревожилась она, когда Аркаши не было после одиннадцати, с работы приходила разбитой до того, что не выдерживала - засыпала. Однако ночью, несмотря на таблетки, просыпалась от тревоги и прокрадывалась посмотреть, спит ли Аркаша, и подолгу стояла над ним, со страхом пытаясь понять, не пахнет ли от него вином, но так не разу и не поняла. Но когда Аркаша дышал спокойно, и ей становилось спокойнее, а когда он метался, всхлипывал, она от тоски и жалости долго не могла заснуть и, подброшенная беспощадным будильником, ставила на огонь кашу для сына (самой ничего не лезло в горло - пила только чай покрепче, а кофе в городе было не достать), мылась, наводила марафет, ничего не соображая, только тупо удивляясь: неужели она опять превозможет еще один двенадцатичасовой рабочий день, двенадцатичасовой страх не обеспечить людей заказами, деньгами. (Что деньги еще придется как-то отрабатывать - про это уже некогда и думать.)

Теперь под ее началом оказалось намного больше людей, общение с которыми изматывало необходимостью притворяться. (Глупый Сударушкин думал купить ее повышением - дополнительной обузой. Но ее власть - защита для ребят.) И теперь, когда удалось никого не оставить за воротами, к ней то и дело подходили недовольные, с чего-то решившие, что на заработанное они должны жить лучше, чем на незаработанное. И чувствовалось, что речь для них идет не о такой легкомысленной и даже слегка забавной вещи, как деньги, а прямо-таки о святом.

Что самое обидное - и Фирсов туда же: нужно избавляться от балласта. Закоренелый скептик с такой надеждой и нежностью произносил слова "рынок", "конкуренция", за которыми вот-вот должны были прийти высокое качество продукции, высокая коммерческая честность, - а тут из-за ложной гуманности... Как он расписывал новый кооператив "Теремок":

- Тут уж никаких строительных недоделок! Под ключ! Контроль потребителя!

И когда в местную газету посыпались жалобы дачников, доверившихся "Теремку" (задатки забраны, а кособокие домишки гниют под дождем - кто без крыши, а кто и без фундамента), Фирсов ходил такой понурый, будто вложил в эти домишки все свои сбережения (духовные сбережения, может быть, он таки и ухнул туда почти все). Ядовитый Коржиков рассказывал за достоверное, что еще на самой кооперативной заре Фирсов якобы купил целых два пирожных у бравого корзинщика с исключительной целью поддержать коммерцию - и отделался сравнительно легко, недельным поносом. "Сколько раз тебе говорить: я человек неинтеллигентный - слов таких не люблю", выговорила она Коржикову, хотя в скепсисе и злоязычии Фирсов, в общем-то, ему не уступит - но любовь всякого делает наивным.

Отношения с Сударушкиным тоже требовали нервов и нервов (как бы из-за Андрюшиных шуточек еще и не назвать его Сидорушкиным), хотя на новой должности он уже держался родным отцом: хватило ума распознать, что она способна и запрягаться, и лягаться. А в прежнем чине как-то даже выскочил из кресла, которое всегда покидал крайне неохотно, как будто боялся, что его тут же займут: "Я требую безоговорочного послушания!" Но она тоже не смолчала: "Вам уже семьдесят лет все беспрекословно повинуются - и куда вы нас завели?"

Главное - она может поставить в смешное положение. Потом-то можешь ее хоть убить, а смешное положение - все, уже запомнилось... Лучше уж до поры до времени подержаться родным отцом.

Для начала родной отец, чтобы ослабить ее позиции, попытался растащить ее ведущих специалистов, которых она же и превозносила на всех перекрестках. Но тут он действительно не понимал, что коллектив - это живой организм, а если могучие руки Ивана отдать одышливому Петру...