Захудалый род

Меж тем прошло около трех месяцев, о самом княгинином после не было ни слуху ни духу, и вдруг он возвратился, и не один, а с кем ему было сказано.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ольга Федотовна, доходя в своих рассказах до этого события, всегда впадала в какой-то смешанный трагикомический тон повествования. Трагическое тут всегда принадлежало бабушке, а комическое — трубачу, которого месяца через три после своего отъезда привез Патрикей Семеныч. Я запишу этот рассказ так, как его слышала из уст самой пестуньи бабушкиной старости и моего детства.

— Бабинька-то тут все еще продолжала задавать себе труд за трудом, начинала, бывало, Ольга Федотовна. — Труд за трудом, голубушка моя, так на себя и хватала, так и захапывала на свои молодые ручки, чтоб они у нее поскорее уставали, так время и прошло. Со смерти князя-то шел уже седьмой месяц, а ее тягости девятый исполнялся. В эту-то пору, в самую весеннюю ростепель, Патрикей Семеныч с трубачом и воротился. По правде сказать: было кого столько времени по всему свету искать… И привез-то его Патрикей Семеныч из-под Грайворона, и сам-то он назывался Грайворона, и все, что он, бывало, ни сделает, изо всего у него выходила одна грайворона. Был он из хохлов — солдатище этакой, как верблюд огромнейший и нескладный, как большое корыто, в каких прачки за большою стиркою белье синят, и вдобавок был весь синеватый, изрубленный; по всему лицу у него крест-накрест страшенные шрамы перекрещивались, а одна бакенбарда совсем на особом на отрубленном куске росла, и не знать, как она у него при роже и держалась. Словом, такой красавец, что без привычки смотреть на него было страшно, или, лучше того сказать, можно было его по ярмаркам возить да за деньги по грошу показывать.

Княгиня его сейчас к себе потребовала и долго молча на эти его рубцы и шрамы, что по всему лицу шли, смотрела, точно сосчитать их хотела: сколько он, талагай, их в смертном бою за дединьку получил, а потом тихо его спрашивают:

"Как тебя звать?"

"Петро Грайворона, — говорит, — ваше сыятелство!" — и все это таким густым басом, что как из бочки содит.

Княгиня и продолжают:

"Ты из хохлов, что ли?"

"Точно так, — говорит, — ваше сыятелство: я из хохлов".

"Что же ты… за что ты особенно моего мужа любил?"

"Никак нет, — говорит, — ваше сыятелство, в особину не любил".

— Этакий дурак, — хохлище безмозглый был! — обыкновенно смеясь восклицала, бывало, прерывая рассказ, Ольга Федотовна, — в службе был, а решительно никакой политики не мог сохранить, что кстати, что некстати, все, бывало, как думает, так и ляпнет!

Княгиня изволят продолжать:

"Как же так, если ты, — говорят, — особенно его не любил, то почему же ты его в очевидной смерти не бросил, когда от него все отстали?"

"Командир, — говорит, — ваше сыятелство: командира нельзя бросить, на то крест целовал".

Ну и вот грубость да откровенность его эта княгине понравилась: она ему тут головкой кивнула и ласково говорит:

"А-а, так вот ты какой! Это хорошо, честно".

А он вкратце ей по-своему отвечает:

"Точно так, ваше сыятелство!" — и что раз ответит, выкрикнет, то еще больше в струну по-полковому вытягивается, так что даже нога об ногу кожаной подшивкой на панталонах скрипит.

Княгиня изволят его благодарить.

"Ну, во всяком разе, — говорят, — ты добрый человек, что ко мне приехал".

"Никак нет, — отвечает, — я ослушаться не смел".

"Почему же ты меня не смел ослушаться?"

"Вы командирша, — говорит, — ваше сыятелство".

"А-а, — отвечает княгиня, — это хорошо! — и сами улыбаются, — ты, значит, теперь после мужа ко мне под команду поступаешь?"

"Точно так, ваше сыятелство".

"Ну так отвечай же своей командирше: много ли у тебя какого роду-племени?"

"Никого, — говорит, — у меня не осталось ни роду, ни племени: я за сиротство и в солдаты отдан".

"Ну, назови мне добрых людей, которым бы ты за их добродетель чем-нибудь пособить хотел".

"Никогда, — говорит, — я добрых людей, ваше сыятелство, не бачивал".

Княгиня удивились и говорят:

"Как: неужто ты во всю жизнь ни одного доброго человека не видал?"

"Точно так, — говорит, — еще никогда ни одного не видал".

"Неужели же, — говорят, — у тебя и в полку любимого товарища не было?"

"Никак нет, — отвечает, — ни одного не было: меня в полку все «хохлом» дразнили".

"Ну так хохлы-то твои, верно, тебя в деревне любили?"

"Никак нет, ваше сыятелство, — они меня, как я вернулся, стали «москалем» звать и выгнали".

"Куда же они тебя и за что выгнали?"

"Так, сказали: ступай вон, чтоб у нас здесь твоего московьского духу не было".

"Ну а кто же тебя принял?"

"Слепой Игнат принял"

"Ну так, стало быть, этот слепой Игнат был добрый человек?"

"Никак нет, ваше сыятелство, — он самый подлюга и есть: он меня пьяным напоил да хотел мне кипятком глаза выварить, чтобы вдвоем слепые петь станем, так больше подавать будут. Один господь спас, что я на ту пору проснулся, так и побил его".

Княгиня даже задумалась и потом говорят:

"Экой ты какой… ничего с тобой не сообразишь!" — и, обратясь к Патрикею Семенычу, изволили приказать, чтоб отдать их именем управителю приказание послать за этого Грайворону в его село на бедных пятьсот рублей, а в церковь, где он крещен, заказать серебряное паникадило в два пуда весу, с большим яблоком, и чтобы по этому яблоку видная надпись шла, что оно от солдата Петра Грайворона, который до смертного часа не покинул в сечи командира своего князя Льва Протозанова. "Это я, — говорят, — так хочу, чтобы в селе помнили, что под сею паникадилою был крещен честный человек, а что русские князья доблесть чествуют".

А солдатище-то, это услыхавши, весь просиял: стоит и зубы скалит. Так ему весело, что он и всю субординацию свою, дурак, позабыл: корчится от смеха и приседает да ручищами в колени хватается.

И княгиня, глядя на него, что он так киснет со смеху, и сами рассмеялися и говорят:

"Чего же ты смеешься? Верно, тебе это не нравится?"

А он отвечает:

"Это, — говорит, — ваше сыятелство, очень что прекрасно, потому что им от этого никогда в нос неучкнет, что этот паникадил для меня гореть будет, а не для праздника".

Ну тут уж и я рассмеялась, и даже Патрикей Семеныч, на что был человек серьезный, так и он тоже на грудь лицо опустил и улыбнулся. А княгиня, разумеется, изо всего этого ясно усмотрела, что она такое есть эта Грайворона, и сейчас вышли на минуту с Патрикеем в другую комнату и спрашивают:

"Что он, кажется, пьющий?"

Патрикей отвечает:

"Очень, — говорит, — ваше сиятельство, пьющий".

Княгиня пожалели.

"Экая, — изволила сказать, — жалость! Нам, я вижу, никак нельзя его навек устроить, его надо у нас дома сберечь".

Патрикей отвечает:

"Это как вашему сиятельству будет угодно".

А княгиня вышли опять в зал и говорят Грайвороне:

"Ну, слушай команду".

"Рад, — говорит, — стараться".

"Я тебе приказываю оставаться у меня"

"Рад стараться!"

"Будешь жить на всем на готовом".

"Рад стараться!"

"И платье, — говорят, — и обувь, и пищу дам, и хозяйство устрою, и по три рубля денег в месяц на табак будешь получать, — только осторожней кури и трубку куда попало с огнем не суй, а то деревню сожжешь".

Она это ему причитает, а он, точно индюк на посвист, орет: "рад стараться!"

"А водки, — княгиня спрашивает, — сколько ты любишь употреблять?"