Какая-то ерунда (сборник рассказов)

Старичок осторожно ступал маленькими шагами, не отрывая ног от обледенелого тротуара, ступал не спеша, с разбором - спокойно и аккуратно. Поэтому совсем непонятно было, почему он вдруг судорожно взмахнул руками и опрокинулся на спину, почему не стал, кряхтя и потирая ушибленные места, подниматься, а остался лежать в желтом свете вспыхнувшего в этот миг уличного фонаря, быстро желтея лицом.

И вообще - зачем выходил человек, когда почти вечер и так скользко?

Непонятно. 1989

МНЕ ХОРОШО

Они мне сказали:

- Конечно, тебе хорошо. Руки-ноги есть, чего еще надо?

А я говорю:

- Мне хорошо? Хорошо.

И отрубил себе правую руку. По плечо. А левой рубить, знаете, как неудобно? Рубишь-рубишь, рубишь-рубишь...

А они говорят:

- Подумаешь, левая ж рука осталась.

А я говорю:

- Да?

И отрубил себе левую руку. Одной левой отрубил. И тоже по плечо. Чтоб знали!

А они говорят:

- А-а, - говорят, - самострел, самострел! Под суд его, собаку такую!

А я говорю:

- Ну, - говорю, - хорошо!

И пошел. Под их суд.

А они говорят:

- Конечно, тебе хорошо. Три года дали. Три года - это вообще и за срок даже не считается.

А я говорю:

- Так я ж, - говорю, - зато теперь без рук.

А они говорят:

- Ну и что, что без рук? Да без рук настоящий - наш - человек может не то что жить полнокровной жизнью и трудиться не покладая рук, но и детей рожать наших.

А я говорю:

- Хорошо. Я вам сделаю, - говорю.

Взял и родил. Хоть и намучился. Оно без рук, знаете, как рожать? Рожаешь-рожаешь, рожаешь-рожаешь...

А они говорят:

- Да ну, родил! Тоже, - говорят, - эка невидаль! Вот если б ты, допустим, умер - и без рук. Тогда - да.

А я им говорю:

- Ладно, - говорю, - черт со с вами. Нехай будет по-вашему.

А они говорят:

- Нехай. Потому что все равно ж будет по-нашему. Тут и сомневаться зря.

- А я, - говорю, - и не сомневаюсь. Чего это мне сомневаться с грудным дитем на руках? И без рук. И после того, как того... Нечего мне сомневаться. И не в чем.

Поэтому лег я куда положено и лежу. Пою пионерскую песню:

"Эх, хорошо в стране Советской жить!

Эх, хорошо страной любимым быть!"

А они говорят:

- Конечно, хорошо тебе лежать, петь. Ты отмучился.

А я говорю:

- Да. Мне хорошо. Чего и вам всем желаю. Но только - чтоб всем-всем-всем.

А они говорят:

- Спасибо. Желать не вредно.

А я говорю:

- Пожалуйста, ради Бога.

А они говорят:

- Забивай.

А я говорю:

- Ни-ни-ни. Я сам.

Правда, с дитем на руках и без рук, и после того, как уже, и изнутри, знаете, как забивать? Забиваешь-забиваешь, забиваешь-забиваешь...

Но я хорошо забил, крепко. Несмотря ни на что. Потому что привык. Человек же, он ко всему привыкает - и к хорошему, и к плохому. Но к хорошему, конечно, быстрее. 1990

НАРУШЕНИЕ ФУНКЦИЙ

Кеша и Стеша очень отца боялись. А как они могли его не бояться, если он их всегда бил? И маму бил. Он и свою-то мать мог ударить, когда пьяный. А когда трезвый, он никого не бил. Потому что дрожал и стучал зубами. Но таким он бывал только по утрам. А до работы доберется - и хорош. Указ, не Указ - к девяти часам - как штык. Ну и по шабашу - это само собой. Там уже до упора. И каждый день одно и то же самое:

- Я, - говорит, - не могу идти в этот ихний тараканник, я под забором спать буду.

Ну, под забором он спал редко, а трезвяк регулярно посещал. По две бумаги в месяц, бывало, из ментовки приходило. Его уже и с льготной очереди на квартиру снять хотели, и все такое. А он говорил:

- Да и хрен с вами, снимайте.

А потом заваливался в профком скандалить. Рубаху на себе порвет, чтоб тельняшка видна была.

- Я ветеран, - кричит, - доброволец. А вы, уроды, меня снимать? Да я...

В профкоме его скрутят и выкинут на улицу, а он встанет и идет добавлять. А как надобавляется - домой. А там, если брат дома, то ничего фонарь ему поставит, к кровати ремнем пристегнет, он и спит, а если нет его - тогда хуже. Тогда он жену, Алену, бьет. Она молчит, а он бьет.

- Я тебе покажу - молчать, - орет. - Кричи, гадюка!

А она молчит. Терпит, ему назло. А Кеша и Стеша под кровать обычно залезают. К стене прижмутся, чтоб трудней было достать, и сидят. Но он их по-любому достает. Шваброй или веником. На карачки станет и шурует под кроватью. Они визжат, а он шурует. Третью швабру сломал. Мать его, бывает, заступится за детей, так он и матери заедет. Чтоб не лезла. А бывает, они все - мать то есть и Алена с детьми - одну комнату запрут, в другой сами закроются - это, когда брат его, например, в командировке - и шкафом дверь задвинут. Он придет, пошумит, пошумит, тарелку разобьет или стакан и ложится в ванну спать. Там нормально спать, удобно.

Подруга Алене говорит, что ты бы давно побои сняла и посадила его, гада. Иди, мол, в больницу. Алена не идет. Не потому, что любит его или там что другое, это в кино любовь, а когда тело месяцами болит - не до любви. Соседи как-то раз заявили на него. Милиция приехала, а Алена говорит расквашенными губами:

- Никто меня не бьет. Обманули вас.

Милиция и уехала. А он Алену еще раз побил. Сказал:

- Чтоб не жалела. На боку я твою жалость видал, - и побил. Сначала ее, потом Кешу и Стешу.

А когда поженились - вроде все нормально было. Жить только негде, а остальное нормально. Они в хрущевке двухкомнатной жили. Его мать, брат и они. А тут Кеша и Стеша родились хором - двойная, значит, радость. Ну, Алена ему, когда совсем уже теснота допекла, и сказала, что не надо было жениться и детей рожать, раз семью содержать не способен. Без умысла сказала. Ляпнула в общем. А он недели через две пришел, говорит:

- Все, в Афган еду. Добровольцем. Буду там чего-то строить.

Мать ему говорит:

- Ты ж только полтора года, как из армии вернулся, куда ж тебя опять несет? У тебя ж семья.

А он говорит:

- А, ладно! - и уехал.

Год не было. Письма, правда, писал. "Все хорошо, - писал, - работаю. Приеду - хату дадут, и денег привезу кучу."

А потом они получили письмо из Ташкента. Алена собралась и поехала. Привезла его. Он ходил плохо, но врачи сказали, это восстановится. И еще у него было нарушение. Функций тазовых органов. Тоже обещали, что пройдет. И главное, если б ранило, не обидно было б, а то крановщик - дурак на него панель завалил.

Он по началу лечился аккуратно, тихий был. На глаза старался лишний раз не попадаться никому. Алена за ним ухаживала. И мать помогала. И брат.

Ходить нормально он скоро стал. А функции восстанавливались медленно. Вот он и начал психовать и пить. Сначала было - попьет, попьет, одумается. Поживет. Потом по новой. А как работать устроился - кладовщиком на завод, запивать перестал. Потому что каждый день теперь пил. На работе. И когда функции у него восстановились, он все равно пить не бросил. Алена смогла его к самому Кашпировскому устроить. Кашпировский с функциями помог, а насчет выпить - ни черта.

Но Кеша и Стеша всего этого, конечно, не знали и не понимали - дети же. Их бьют - они боятся. Они вообще всего боялись. Кота погладить - и то боялись.

И так вся эта ерунда года четыре тянулась. Пока ему квартиру не дали. Трехкомнатную.

Переехали.

Он неделю трезвым по комнатам ходил. Нравилась ему квартира. А новоселье отметили - он Кеше руку вывихнул, окно высадил кулаком, Алене зуб вышиб и ушел.

- Нате вам, - сказал, - живите!

Алена кровью отплевалась, сгребла Стешу и Кешу в охапку - и в травмопункт.

Руку Кеше быстро вправили. И не больно. Врач хороший попался. Рыжий такой, огромный. Повел своей лапищей конопатой - и готово.

Домой вернулись, Алена детей уложила и сама легла. Секач на кухне взяла и легла. Ждала, что вернется.

А он не вернулся. И завтра не вернулся. И послезавтра. Она разыскивать начала - нигде нет. На работе нет, у матери нет. В милицию заявила, больницы тоже обзванивала. По моргам, и то ездила - ничейные трупы опознавала. Милиция розыск объявила - все без толку. Дети, правда, поспокойнее стали, не прячутся под кровать, когда в дверь звонят. А так, конечно - ужас.