О любви

- Знаю, Симон, знаю. Я даже немного тебе завидую. Так что же было дальше?

- Господи, как только мы насытились друг другом, я и говорю: - "Вот тебе, Анюта, Писание. Прочтёшь в моисеевом пятикнижии для начала книгу Исход. Там все законы и правила изложены, кои Создатель через Моисея, своего пророка, передал народу своему.

По поводу же свинины не тужи. Нынче санинспекция проверяет мясо. Так што можно есть. Да и христиане отменили позже правила о кошерной пище, так как жили уж в Европе, где климат помягче и воды побольше. Готовь отбивные, зови свою бабульку к ужину, будем знакомиться.

Вечеря получилась наславу. Анюта приготовила сочные отбивные с зелёным болгарским горошком и жареной польской картошечкой. Запивали мы мясо красной болгарской Гымзой.

- Это что, вино?

- Вино, Учитель. На Фалернское похоже, но лучше.

- Понятно. Дальше.

- Соседка Анютина, старушка, была очень довольна ужином. - "Последний раз такие отбивные ела, - говорит, - ещё при советской власти. При Брежневе. На своём пятидесятилетнем юбилее. А теперь што ж? Ограбили, последыши, пенсией не прокормишься. Все воры и бандиты.

Очень уж она, Господи, выработанная. В наше время даже рабы никогда так не вырабатывались. Што-то не так в этом государстве, Господи. Где ж это видно, штоб держава так обращалась со своими гражданами? А всё последствия идеи Соньки Палеолог! И эти, прости, Господи, дерьмократы вернули ведь себе в герб сонькиного орла! Мутант двуголовый...

- Кто, Симон?

- Мутант.

- Это что?

- Уродец. Помнишь, я Тебе докладывал, што под Житомиром народился телёночек о двух головах после катастрофы на атомной станции в Чернобыле?

- Как же, помню, Симон. Этот академик, што визировал безопасность, повесился тогда. За што и был наказан.

- Поторопился Ты, Господи. Не он ведь главный-то виновник.

- Правильно, Симон. Народ виновник, што позволяет с собою так обращаться своим вождям. Но и он не без вины. Пока народ не осознает, не покается, будет и далее страдать.

- Долго ли, Учитель?

- Два поколения. Минимум. Ты же знаешь, Симон. Умереть должны рабы. Как сказал Создатель Моисею? - "В землю обетованную никто из тех, кто вышел из Египта, не войдёт. Кроме Иисуса Навина". Так и здесь. Не ты ли докладывал Мне в прошлый раз, што все кто был при власти, при власти же и остались?

- Я, Учитель.

- То-то... Продолжай, Симон.

- Да-а... Так вот поужинали, старушка-то глядит на меня, глазки у ней блестят. Вроде как оценивает. Потом спрашивает: "Ионыч, а где ж ты живёшь? Есть ли у тебя жена и детки? - "Ну, я и отвечаю. што живу, где понравится, а жены и деток не имею. Мол, на работе у Господа и при моей должности не положено мне иметь семейство, окромя братьев, Божьих Апостолов. Улыбается старушка. Вроде как принимает мою шутку, потому как с детства ей внушили, што Бога нет, а его служители, то есть попы, само собой, шарлатаны и обманщики трудового народа. Ведь даже некрещёная она, Господи" - "Раз так, Ионыч, оставайся с нами жить. Погляди, какая Нюша видная женщина. Чем тебе плоха? Вот сколько было у ей хахалей - никого не приветила, а тебя выделила. Мужик ты што надо. В соку. Не пьёшь, обходительный. Самостоятельный. А што? Запишешься с ей, пропишем тебя. А то, неровен час, продадут наш дом бизнесменам Собчак с депутатами, и поминай как звали. Выгонят на улицу нас. Вить не плачу я за квартиру уж боле года. Пенсии-то не хватает. А так, глядишь, мужик в доме, заступится. Хоть Нюше-то пусть повезёт. Моя-то жизнь уже кончилась.

Вишь, в 41-м, как война началась, батю забрали на фронт. Сразу же под Ораниенбаумом и поранило его. Помер в госпитале от ран. Мать устроила меня к себе на Кировский. Сама-то дожила до весны 42-го. Шла на работу в ночную смену, да попала на Московском под машину. Организм был у неё истощенный, вот и померла, не выжила. А был обыкновенный перелом. А я выжила. Только долго была одна. Моих-то женихов отстреляли на войне... За Родину... За Сталина... Потом долго я ещё не была женщиной. Видно слабый организм был, голод, работали по шестнадцать часов, на тяжёлой работе, где и не всяк мужик выдюжит. А мы все были зелёные девчушки да мальчишки. У них от голода да истощения и пипки-то болтались промеж ног, как пожеванные. Все потом после войны спились да рано поумирали - не верили, што смогут стать мужиками... Замуж вышла поздно. За скобаря псковского... Тоже маненько был порченый войной. Пил почём зря. Бил меня... Однако дочку родила. Было мне уж под сорок. Не от него. Морячок один попался... Как раз из плавания пришел... Хороший такой, молоденький, голубоглазенький. Дочка на ево похожа получилась. Мой-то догадался, што не его дитя... Бил меня ещё пуще и пил... Я уж ево прощала. Хотела себе немножко счастья в этой жизни. Пять лет дочке было, как мой мужик помер. Перепили они с приятелями. Забрали их в вытрезвитель, кинули в машину, вот он в ей в собственной, блевотине и захлебнулся... Жуткая смерть. Жалко его было. Тоже ведь не от хорошей жизни пил. Женился-то на мне, нелюбимой, штоб только сбежать из своего псковского колхоза в город... Там ведь после войны ещё хуже было... У нас-то в Питере хоть жрать было что. А там - грязь, хлеб да квас. Всегда пьяный председатель да дюжина замученных полупьяных солдаток.

Дочка вышла вся в того матросика. Веришь ли, имени его даже не спросила... Тоже пошла по морскому делу. Устроилась официанткой на "Лермонтов". Большой, красивый пароход. Всегда мне с плавания гостинцев привозила. А потом утонул их пароход возле Австралии. В газетах писали... Так я осталась одна... Вот спасибо Нюше, душевная она девушка. Даром што соседка, а как за родной смотрит. А нынче - не она б, давно, как собаку, как в блокаду, кинули б в общую яму. Было у меня на книжке припасено на похороны 500 рублей, дак нынче оне ничего не стоят. На метро разве што прокатиться разок". - "Значит, и в Бога ты, Ермолаевна, не веруешь?" спрашиваю. - "Конешно, Ионыч. Некрещёная, - не приучена советской властью. А так думаю, што есть всё же Бог. И наказал он нас за то, што сделали наши отцы в 17-м. Много погубили безвинных людей. Очень много. Щас многие пошли в церковь. Свечи ставят, крестятся. Но не веруют по-настоящему. Вот знамение бы какое... Што есть Он действительно". - "Хорошо, Ермолаевна, будет те знамение. Поселюсь у вас, если Анюта не возражает". "Правда, Сёмушка?" - "Правда", - говорю. - "Так забирай свои вещи из гостиницы щас же!". И ну меня целовать, не стесняясь бабки. Так я и поселился у Анюты.

А на другой день приходит вечером с прогулки Ермолаевна и рассказывает, што с утра обнаружились неимоверные события, происшедшие с некоторыми памятниками в городе. Приехав утром в Совет, Собчак к удивлению своему обнаружил, что каска у Императора Николая на памятнике вычищена до блеска и горит, как золотая. Потом доложили ему, што на Невском у Екатерины на памятнике кисти рук как бы в золотых перчатках. И местные остряки объяснили, што вроде потому, как всех своих фаворитов, што у ея ног, за их мужские прелести трогала. А у памятника Петру, што возле Инженерного замка, глаза горят медным блеском, как у одержимого. У Пушкина - волосы порыжели. И стал он глядеться натуральным арапом. Но очень симпатичным. Самое же непонятное сталось с памятником вождю, што у Финляндского вокзала. Там, где он на броневике. Рука-то у ево вытянута была, и он как бы восклицал: "Да здравствует социалистическая революция!" А нынче согнул он её в локте и с помощью другой руки сделал непотребный жест как раз в сторону Зимнего. Да ещё с ехидной улыбкой. Будто говорит: "Накося, выкуси!" И ещё сказывают, на "Авроре" в шесть утра пушка сама стрельнула. Так вахтенного уже отправили на губу. Народ волнуется, у памятников толпы стоят, митинги открылись. Черные обвиняют демократов, што де оне начистили асидолом глаза первому Императору и руки Кате, а коммунисты во главе с Ниной Андреевой и Тюлькиным обвиняют социал-предателей во главе с Собчаком и Ельциным-Гайдаром, што подменили памятник Ильичу и надругались над святыней всего прогрессивного человечества. И ещё настоятель Адександро-Невской лавры потребовал, штоб убрали от западного входа в собор мраморный памятник на могиле солдата революции товарища Фельдмана. Пока он, мраморный, стоял с винтовкой у ноги, то куда ни шло, а как с нынешнего утра взял винтовку наперевес, то это уж вызов всему российскому Православию. Сказывают, Собчак пообещал Фельдмана сменить на Иванова. И винтовку поставить обратно к ноге. К 12-ти пришёл в Лавру камнерез с товарищами и, срубив на памятнике слово "Фельдман", выбил "Иванов". Распили бутылку "Распутина" и удалились восвояси. Настоятель погнался за ними, стыдил, што де надобно было бы вовсе убрать памятник этому революционному изуверу-инородцу, гонителю Веры и убийце священнослужителей и, што де мэр обещал убрать. Однако камнерез обозвал настоятеля старым мудаком и сказал, што меньше, чем за пять миллионов он к этому мрамору даже близко не подойдёт. Настоятель стал его срамить, уговаривать, што де Божье это дело, а в конце вопросил: "Аль не русский ты?". На што каменщик послал его... - "Ну вот, Ермолаевна, хотела ты знамение - вот оно и есть", - поясняю. Задумалась старушка. - "Может ты и прав, Ионыч, да вот неудобно на старости-то лет идти креститься в церковь. Да и денег нет на обряд". - "Ничего, - говорю, - к Иоанну-крестителю приходили креститься всякие люди разного возраста. Самого Спасителя крестил он в зрелом возрасте. И ко Спасителю, нашему Господу Иисусу Христу, приходили также различные люди. Коль желаешь - я тебя могу окрестить. Бесплатно. - "А разве ты можешь, Ионыч? Ты ж не поп". - "Могу, - отвечаю, я более, нежели поп. Апостол я, святой Пётр. Первый и высший иерарх христианской Церкви. Именем моим сей чудный город назван - Санкт-Петербург - Город Святого Петра, то есть. Ибо испил я ту же чашу, што и Спаситель наш, Иисус Христос, который пришел к нам и стал человеком, штобы мы стали Богами. Он сказал, што познав Истину, человеки станут Свободными и отдал Душу Свою как выкуп за многих. У меня Его мандат, ибо Сказал: "Паси агнцев Моих, Пётр".