Избранные сочинения. В двух томах. Том 1

Заблуждаются те законодатели, которые думают, что науки кому-либо вредны, что «какое-нибудь состояние в гражданском обществе» должно «пресмыкаться в грубом невежестве». «Все люди, — продолжает Карамзин, — имеют душу, имеют сердце: следственно, все могут наслаждаться плодами искусства и пауки, и кто наслаждается ими, тот делается лучшим человеком и спокойнейшим гражданином». Правда, Карамзин тут же оговаривает свое понимание роли просвещения, и оговорка эта характерна для деятеля, который в силу дворянской ограниченности не принимает идеи равенства состояний: «Спокойнейшим, говорю, ибо, находя везде и во всем тысячу удовольствий и приятностей, не имеет он причины роптать на судьбу и жаловаться на свою участь».

В статье Карамзин полемизировал с Руссо, который в трактате «О влиянии наук на нравы», не принимая современное ему общество, основанное на неравенстве людей, пришел к ошибочному выводу, что развитие наук не улучшает, а развращает нравы, что человек, когда-то, на заре цивилизации, пользовавшийся естественной свободой, теперь утратил ее. Пафос Руссо — в отрицании строя неравенства. Карамзину чужды эти демократические воззрения Руссо. Но он не вступает в полемику по социальному вопросу, а лишь не соглашается с крайними выводами великого мыслителя и считает своим долгом подтвердить просветительскую веру в плодотворное влияние наук на нравы. Оттого он и заявляет так решительно, что просвещение есть палладиум благонравия, поскольку чем интенсивней будет развиваться просвещение, тем скорее обретут счастье все состояния. Как ни ограниченна позиция Карамзина, выступление писателя в защиту просвещения, признание его благодетельности для всех сословий, хвала наукам и великим идеологам XVIII века, высказанная в годы продолжавшейся во Франции революции, имели важное общественное значение.

Статья эта интересна еще и тем, что она косвенно характеризует отношение Карамзина к французской революции. Дело в том, что статья писалась весной 1793 года, после казни Людовика XVI (он был казнен 21 января 1793 г.). Как видим, ни суд над французским королем, ни смертный приговор ему, вынесенный конвентом, ни сама казнь не поколебали веры Карамзина в Просвещение, не вызвали у него возмущения революцией. Наоборот, он закончил статью прямым обращением к законодателям и, судя по терминологии, целиком заимствованной из революционной публицистики, к законодателям не венценосным: «Законодатель и друг человечества! Ты хочешь общественного блага: да будет же первым законом твоим — просвещение!»

Французская революция и особенно казнь Людовика XVI, как известно, вызвали активизацию русской реакции во главе с Екатериной. Карамзин же в 1791 году в «Письмах русского путешественника», рассказывая о своем посещении профессора лейпцигского университета Платнера, называет имя его ученика Радищева, осужденного Екатериной и отправленного в Илимский острог. В 1792 году, когда повелением императрицы Новиков без суда был заточен в Шлиссельбургскую крепость, Карамзин пишет и печатает оду «К милости», призывая Екатерину амнистировать Новикова. В 1793 году, после казни Людовика XVI, Карамзин пишет хвалу великим просветителям, помогавшим человечеству двигаться к истине. Все это не только факты личного благородства и мужества, но и свидетельство убеждений человека, далекого от лагеря реакции.

3

«Московский журнал» отличался от русских «периодических сочинений» второй половины XVIII века. Здесь были не только традиционная для тогдашней русской журналистики оригинальная и переводная художественная проза, стихи и драматические произведения, но и впервые введенные в нашу периодику постоянные отделы литературной и театральной критики, интересные «анекдоты» (Anecdoton — неизданное (греч.).), то есть неизвестные до того факты, «особливо из жизни славных новых писателей», разнообразная по содержанию и любопытная «смесь». От помещения произведений с политической, религиозной и масонской тематикой молодой издатель категорически отказался, то ли из нежелания подвергаться цензурным преследованиям или даже простым придиркам, то ли из опасения, что его журнал, задуманный как начинание исключительно литературное, может постепенно превратиться в высокопарно-философский, религиозно-нравственный орган, вроде скучнейших «Бесед с богом», первые книжки которых по заданию московских масонов Карамзин переводил в середине 1780-х годов и которые печатались отдельными выпусками в качестве «периодического сочинения».

Выходивший всего два года (1791–1792), «Московский журнал» имел большой успех у читателей, хотя вначале у Карамзина было всего только триста подписчиков. Позднее, в период особенной славы Карамзина как писателя, потребовалось новое издание «Московского журнала» (1801–1803). В нем печатались крупнейшие тогдашние поэты старшего поколения — M. M. Херасков, Г. Р. Державин, а также ближайшие друзья Карамзина — поэт И. И. Дмитриев и А. А. Петров. Кроме того, в нем принимали участие видные писатели тех лет — поэты и прозаики — Ю. А. Нелединский-Мелецкий, Н. А. Львов, П. С. Львов, С. С. Бобров, А. М. Кутузов и др. Участие таких значительных литературных сил, несомненно, придавало блеск журналу Карамзина.

Однако самое ценное во всех отделах журнала принадлежало самому издателю. Здесь были напечатаны «Письма русского путешественника» (не полностью), повести «Лиодор», «Бедная Лиза», «Наталья, боярская дочь», небольшие рассказы и очерки («Фрол Силин», «Деревня», «Палемоя и Дафнис. Идиллия»), драматический отрывок «София» и ряд стихотворений Карамзина. Отделы «Московский театр», «Парижские спектакли», «О русских книгах», «Смесь», «Анекдоты» велись, по-видимому, одним только Карамзиным. Им же были выполнены многочисленные переводы — из «Тристрама Шенди» Л. Стерна, «Вечера» Мармонтеля и т. д.

Несмотря на участие в издании Карамзина писателей разных литературных направлений и школ, «Московский журнал» все же вошел в историю русской культуры как орган определившегося к этому времени дворянского сентиментализма, что прежде всего связано с определяющей ролью в журнале самого Карамзина.

Наиболее важным по своему общественному и литературному значению и самым крупным по объему произведением Карамзина в «Московском журнале» были «Письма русского путешественника», печатавшиеся из номера в номер и закончившиеся первым письмом из Парижа. Долгое время в русском литературоведении держалось мнение, что это произведение Карамзина представляет самые настоящие письма его к знакомому семейству Плещеевых. Сейчас эта точка зрения под влиянием ряда доказательств отвергнута, и «Письма русского путешественника» считаются художественным произведением со множеством эпизодических персонажей и главным героем — «путешественником», и как оно ни автобиографично и ни близко к реальной действительности, все же это не «письма» и не «путевой журнал», веденный автором за границей и потом литературно обработанный.

Читательский успех «Писем русского путешественника», большой и несомненный, объясняется прежде всего тем, что Карамзину удалось сочетать в этом произведении передачу своих переживаний, впечатлений и настроений, то есть материал сугубо личный, субъективный, с живым, ярким и интересным для не бывавших за границей изложением фактический материалов. Пейзажи, описание внешности иноземцев, с которыми встречался путешественник, народные нравы, обычаи, разнообразные темы разговоров, судьбы людей, о которых узнавал автор, характеристика писателей и ученых, которых он посещал, экскурсы в область живописи, архитектуры и истории, анализы театральных представлений, самые подробности путешествия, то забавные, то протокольно прозаические, то трогательные, — все это, написанное в непринужденной, живой манере, было увлекательно для читателей екатерининского и павловского времени, когда из-за революционных событий во Франции поездки за границу были запрещены.

Хотя в центре «Писем» всегда стоит образ автора, образ «путешественника», oн не заслоняет собой, однако, объективного мира, стран, городов, людей, творений искусства, всего того, что читателю было если не более интересно, то, во всяком случае, но менее интересно, чем переживания героя. Конечно, для автора сентиментального описания реального путешествия внешний мир часто был ценен лишь постольку, поскольку он являлся поводом для «самовыявления» путешественника; этим определялся отбор включавшегося в «Письма» фактического материала, его освещение, язык, которым он описывался, любая подробность стиля — вплоть до пунктуации, рассчитанной на подчеркнутое выражение эмоций.