Купленная невеста

— О томъ и моя нижайшая просьба Ефиму Михайловичу, матушка, — проговорилъ Латухинъ. — Ужь ежели лицо Нади столь привлекательно, что на нее среди улицы заглядывались и въ нѣкоторое изумленіе отъ красоты ея приходили, такъ столь падкій на красоту господинъ, какимъ есть ихній баринъ, отъ себя ее не отпуститъ, и тогда мое дѣло…

Молодой купецъ не договорилъ и поникъ головой.

— Надо будетъ сдѣлать такъ, какъ Ефимъ Михайловичъ приказываютъ, — докончилъ онъ, спустя немного. — Полагаю, что Марьюшка согласится на такую машкараду изъ-за любви ко мнѣ и къ Надюшѣ, которую она пуще сестры своей любитъ.

— А если баринъ то прельстится Марьюшкой? — спросила Лукерья Герасимовна.

— Опять вы, голубушка, за это? — досадливо произнесъ Шушеринъ и зарядилъ носъ усиленною понюшкой табаку. — Сказываю вамъ, что вниманія даже не обратитъ. У насъ такихъ, какъ Маша то, хоть прудъ пруди. У ткача Ермила дочка Глаша красавица, у птишницы двѣ красотки писаныя, Сонька старшаго егеря — прямо таки краля писаная, Вѣрунька, Фелицата, Груша швея… Да мало ли ихъ! Такой, какъ Надя, нѣтъ, а средственныхъ-то, смазливенькихъ-то — хоть отбавляй! Ему обыкновенное-то все надоѣло, онъ подъ облака взвивается.

— Такъ, батюшка, такъ, — сказала старуха. — Нукъ что-жъ, поговорю я ужо съ Машей.

— Да, поговорите. Черезъ пять-шесть дней я долженъ барскій приказъ исполнить, и Надежду ему предоставить, а то вѣдь онъ и самъ махнетъ въ Чистополье, ему дорога туда не заказана, а Москва-то понадоѣла ужь. Вы съ Машей поговорите, а я завтра за Надюшей подводу пошлю.

При послѣднихъ словахъ мать съ сыномъ переглянулись.

— Что-жь, Ванюша, надо доложить Ефимъ Михайловичу правду, — сказала старуха.

— Говорите, матушка, а я… я не смѣю, боюсь. Я выйду матушка.

— То-то «выйду!» Баловница я, потакаю тебѣ, а ты и тово…

Старушка проводила глазами уходившаго сына и обратилась къ Шушерину:

— Здѣсь вѣдь Надюша то, Ефимъ Михайловичъ…

— Какъ здѣсь?

— Такъ. Ужь вы простите ее и на насъ, не гнѣвайтесь. Тоскуетъ, вижу, мой Ваня, самъ не свой ходитъ, отъ хлѣба отбился. Я то къ нему съ распросами, — не вытѣрпело материнское-то сердце, — а онъ и говоритъ: «Не могу, говорить, я, матушка, жить безъ Надюши, извела меня кручина, особливо потому, что не вижу ее. Может, говоритъ ее тиранять тамъ всячески безъ барскаго призора холопки разныя. Привыкла де она у старой барыни своей къ жизни хорошей, какъ барышня жила, а теперь де въ деревнѣ живетъ, всякую страду терпитъ». Ну, и тоскуетъ, вижу, мой Ваня, съ тѣла спалъ, задумывается, а потомъ вдругъ пропалъ неизвѣстно куда, прикащику дѣло сдалъ: «Я, говоритъ, въ отъѣздъ долженъ отлучиться». Отлучился да черезъ пять денъ съ Надюшей и пріѣхалъ…

— Сбѣжала, стало быть, она изъ вотчины-то? — спросилъ Шушеринъ, съ очень значительнымъ и важнымъ видомъ нюхая табакъ. — Неодобрительно, сударыня. За это вѣдь ихнюю сестру жестоко и основательно наказываютъ…

— Нѣтъ, батюшка, нѣтъ, не сбѣжала! — поспѣшно перебила Лукерья Герасимовна. — На это Ванюша не рѣшился бы. Ее бурмистръ отпустилъ, яко бы погостить къ роднѣ. Ванюша бурмистру то подарокъ отвезъ и деньгами тоже ублаготворилъ.

— Такъ-съ.

Шушеринъ наморщилъ брови.

— За сіе съ бурмистра будетъ взыскано, недосчитаться ему очень многихъ волосъ въ рыжей бородѣ его!

Старушка встала и поклонилась Шушерину низко, низко, коснувшись рукою до полу.

— Ужь простите вы его, Ефимъ Михайловичъ, за нашу вину, а я васъ всячески ублаготворю. Не стерпѣлъ, вишь, Ваня-то, ну, и поѣхалъ и умаслилъ бурмистра.

Обѣщаніе «ублаготворить» моментально смягчило Шушерина. Онъ ласково взглянулъ на старуху и погрозилъ ей пальцемъ.

— Охъ, старица, какъ за подобное дѣяніе можетъ попасть и тебѣ съ сыномъ, и Надеждѣ! Почему же вы ко мнѣ не обратились? Скажи мнѣ Иванъ Анемподистовичъ, и я живо выписалъ бы сюда Надю.

— Боялся, что вы откажете, пока вольную баринъ не написалъ. «Не согласится, говоритъ, Ефимъ Михайлович, а ужъ послѣ того и я не посмѣлъ бы Надю увозить».

— Такъ, такъ. Она гдѣ же?

— Въ мизининчикѣ живетъ, хорошій покойчикъ занимаетъ, а съ нею для компаніи Маша. Ожилъ съ той поры Ваня, другимъ человѣкомъ сталъ. Можетъ, это и послабленіе съ моей стороны, батюшка, да вѣдь одинъ онъ у меня, вся радость, вся жизнь въ немъ. Ну, и Надюша то дѣвица столь прекрасная, что я ее, какъ дочку, полюбила.

— То-то «полюбила!» замѣтилъ Шушеринъ. — Вы вотъ полюбили, а мы возьмемъ, колодки на ноги набьемъ, какъ бѣглымъ полагается, да въ часть, да и того, чики-чики кузнечики!

— Ужъ простите, батюшка, не гнѣвайтесь, — опять поклонилась старуха. — Ублаготворимъ за все.

— То-то «ублаготворимъ!».. Позовите сюда красавицу вашу.

— Сейчасъ приведу, батюшка, а только вы не пужайте ее очень то: больно ужъ робка она, нѣжна.

Старушка вышла и черезъ нѣсколько минутъ вернулась съ Надей. Позади ихъ, виновато опустивъ голову, шелъ Латухинъ. Дѣвушка была одѣта въ такое же простенькое платье изъ клѣтчатой холстинки, какъ бывало она одѣвалась у своей генеральши, но она пополнѣла немного, разцвѣла еще пышнѣе и блистала красотою поразительной; черная тяжелая коса ея массивнымъ кольцомъ лежала на затылкѣ, спускаясь на шею, и словно оттягивала назадъ красивую голову; маленькими и бѣлыми, какъ у барышни, руками она перебирала шерстяной передникъ, стыдливо и робко опустивъ глаза. Взойдя въ горницу, она шагнула было впередъ, видимо желая подойти «къ ручкѣ» барскаго управителя, — городская и Лавриковская дворня всегда «подходила къ ручкѣ» Шушерина, — но остановилась и издали поклонилась.

— А, Надежда Игнатьевна, наше вамъ почтеніе! — насмѣшливо обратился къ ней Шушеринъ. — Давно ли удостоили градъ Москву своимъ посѣщеніемъ и по какому виду проживать изволите? Изъ какой конторы и за подписью какого управляющаго отпускъ имѣете?.. Что же вы молчите, Надежда Игнатьевна?

— Ефимъ Михайловичъ, — дрогнувшимъ голосомъ заговорилъ Латухинъ, — не безпокойте Надежду Игнатьевну: не у нея отвѣта спрашивайте, а у меня. Силой я, безъ ея вѣдома и согласія, увезъ ее изъ вотчины и я одинъ виноватъ.

— То-то! — усмѣхнулся Шушеринъ. — Садитесь ужъ, женихъ съ невѣстой, значитъ, такъ тому быть должно. Будете, Надежда Игнатьевна, купчихой, такъ насъ, маленькихъ людишекъ, не оставьте. Садитесь. Угощай, Лукерья Герасимовна, будущую невѣстку.

Латухинъ и Надя сѣли.

— Шушеринъ — тиранъ, Шушеринъ — кровопійца, — заговорилъ управитель, гордый ролью благодѣтеля, — Шушеринъ — палачъ, а вотъ Шушеринъ то и пригодился. Шушеринъ строгъ съ негодяями и негодяйками, кои барской волѣ ослушники, барскаго добра не рачители, Шушеринъ баловства, шалости, тунеядства не любитъ и за оныя каверзы шкуру спущаетъ, а къ хорошимъ Шушеринъ хорошъ. Вотъ хоша бы взять ваше дѣло — кто такъ поступитъ? Своей шкурой не дорожу! Положимъ, вознагражденіе получаю, а все же великую послугу вамъ дѣлаю. Отпускаетъ баринъ Надежду за тысячу двѣсти рублей, а развѣ ей такая цѣна? Да показать ее сичасъ Отрыганьеву барину, который за красоту никакихъ денегъ не жалѣетъ и по всей округѣ у господъ помѣщиковъ хорошенькихъ дѣвушекъ для своего театра скупилъ, развѣ онъ такую цѣну за нее дастъ? Пять тысячъ, какъ единую копѣечку выложитъ! Вотъ вы и понимайте Шушерина, и цѣните его!

Латухинъ могъ бы на это сказать, что Отрыганьевскія деньги цѣликомъ пошли бы въ барскій карманъ, а въ данномъ случаѣ Шушерину шли три тысячи, не считая подарковъ и посуловъ, но только низко поклонился и поблагодарилъ Шушерина.

— Спасибо, что цѣнишь мою послугу и понимаешь ее, а вотъ Надежда Игнатьевна сіе считаетъ излишнимъ, — замѣтилъ Шушеринъ.

Старуха Латухина приказала Надѣ поклониться «благодѣтелю» и сказала:

— Робка она очень, Ефимъ Михайловичъ, не смѣла.

— Всѣ онѣ робки, а вотъ какъ изъ вотчины бѣжать, такъ это ничего! Ну, да ладно, что было, то быльемъ поросло. Мнѣ къ домамъ пора, я пойду, а вы Машу приготовьте, дней черезъ пять я долженъ буду ее барину показать.