Звезды и селедки (К ясным зорям - 1)

Меня всего передернуло от этой доброты Тилимона Карповича.

- Лучше уж убить.

- А низзя! - покачал головой Тилимон. - Грех!

- А как же Шкарбаненко, убивал? А Зеленый? А Струк? Они-то не власть?

- Га-а!.. У кого ружжо, у того, прости господи, и власть!

"Вот оно что! Только дай тебе оружие... ну и ну!.."

Видимо почувствовав мое настроение, Прищепа крякнул и решил поправиться:

- Да кому она нужна, эта власть! Только всяким, прости господи, черт знает кому... Пролетарии... Хозяевам власть ни к чему... Только хозяйство не трожь!

Мне хотелось поразговаривать с ним еще - для Книги Добра и Зла. Но угнетало молчание Палази.

К зданию суда мы подъехали часам к десяти утра. Заседание должно было начаться через полчаса. Я отметился у секретаря и заглянул в зал.

Все скамьи были заняты. Публика большей частью интеллигентная сухонькие старички в суконных толстовках, перешитых из офицерских кителей, в пенсне-велосипедах, старушки в широких юбках из черного сатина и в темных шляпках. Были, правда, здесь и мужики в огромнейших сапогах и засаленных брюках военного образца - походившие на биндюжников. Сидел какой-то широченный человек - голова его суживалась кверху - с цепочкой накладного золота поперек серой жилетки. Возле окна жались в боязливую группку несколько сельских женщин, - наверно, жены подсудимых. Но их, "людей из народа", было очень мало...

"М-да, - подумал я. А потом сообразил: - Нет времени у рабочих и у крестьян слоняться по судам. А те, что сидят здесь, - это особая публика из "бывших" - примеряются к новой юстиции, ходят сюда на репетицию".

Я встал у стены, протер очки. В зале было душно, пахло нафталином, пудрой, луком и вареной рыбой.

Но вот на возвышение взбежал секретарь, худой мужчина в очках с железной оправой, с синей папкой.

- Прошу встать, суд идет!

Все покорно вскочили с мест.

В дверях показался высокий полный мужчина с бритой головой, в длинной льняной косоворотке, подпоясанной витым шнуром. По тому, как непринужденно и твердо поднимался он по ступенькам на глазах у всего завороженного притихшего зала, я сделал вывод, что это - председатель суда, постоянный судья. За ним, с опаской поглядывая в зал, шли четверо дежурных судей: высокий худой старик с обвисшими усами, в длинном синем пиджаке, будто с чужого плеча, кругленький коротышка в железнодорожной форме, бравого вида демобилизованный красноармеец - от застенчивости все время поправлял под поясом гимнастерку - и четвертая - чернявая, очень красивая женщина в красной косынке и расстегнутой кожанке. Эта прошла гордо, как на параде. Боже мой, до чего же любят женщины власть!

- ...Прошу садиться!

И с облегчением, как провинившиеся школяры, которым простили вину, публика уселась на места.

- Слушается дело по обвинению Македона Петра Тимофеевича (затем председатель суда назвал еще пять или шесть фамилий) в умышленном убийстве гражданина Савчука Кирилла Трифоновича, 1885 года рождения, женатого, гражданина УССР. Введите подсудимых!

Через те же самые двери, в которые вошли судьи, несколько милиционеров, вооруженных карабинами, ввели обвиняемых. Мужики были уже хорошо вышколены, руки привычно держали сложенными за спиной, шли медленно и осторожно, чтобы не злить конвойных. Даже головы не поворачивали смирные, как волы.

И, как покорный скот в загон, вошли в загородку рядом с возвышением, согнулись на скамьях, милиционер закрыл дверцы, и конвойные стали столбами, чтобы стеречь их - не их самих, не людей от них - соблюдать закон.

Долго и нудно председатель суда зачитывал обвинительное заключение.

И от казенных, округло-равнодушных слов этой бумаги удивительным образом расплывалась и улетучивалась страшная вина мужиков.

Обросшие и тихие, подсудимые вслушивались в бесцветные и привычные слова, иногда морщили лоб, если случалось непонятное слово, и уже, кажется, сами не верили в то, что натворили.

Петр Македон с вытянутым похудевшим лицом, обросшим желтоватой бородой, даже подмигнул Палазе. А когда председатель назвал статью Уголовного кодекса, по которой обвинялись подсудимые, и среди судебных завсегдатаев прошелестело: "расстрел", Македон обернулся и, избегая жгучего взгляда молодой цыганки, с неуверенной улыбкой долго смотрел в притихший зал, словно спрашивая: "Что это вы? Что я вам такого сделал?"

Провели перекличку свидетелей.

Все подсудимые с мрачным любопытством рассматривали нас.

Я никогда не думал, что милиции удастся найти стольких очевидцев. Оказывается, набралось человек пятнадцать. Потом всем нам велели покинуть зал заседаний. Поначалу мы сидели в отдельной комнате, потом стали разбредаться по зданию, некоторые подслушивали под дверями, другие уселись на ступеньках крыльца и, развязав узелки, завтракали чем бог послал, вели домашние разговоры, посматривали на солнце.

Томились так мы часа два.

Наконец судебный исполнитель начал вызывать нас по одному в зал заседания.

Мне выпало идти третьим.

Я вроде бы и не боязливый, но когда стал лицом к суду, так сразу почувствовал странную пустоту в желудке. Иногда глянув на подсудимых, я замечал, что вид у них уже совсем не тот, что был вначале. Неумолимая судебная машина успела растормошить их от тюремной апатии, и это уже были люди, которые по-настоящему почувствовали на себе дыхание смерти. Лица потные, растерянные, угодливо-кроткие, головы втянули в плечи, словно чувствуют уже затылками черный холод револьверного дула. Дрожащие, раскисшие, способные на взаимный оговор, на позорное унижение, на то, чтоб умолять судей, родных о помощи, - одним словом, на все - перед лицом мести, ожидаемой насильственной, наперед определенной, беззлобной и потому наистрашнейшей смерти.

Вот такими они сейчас были.

И, чувствуя их молитву, я еще больше смешался. Часто и противно задрожали поджилки.

Голос председателя суда долетал до меня откуда-то сверху, как из потустороннего мира.

- Ваше имя, свидетель?

- Лановенко... кх-кх... Иван... Иванович.

Спрашивали о возрасте, будто не видели, что мне уже под пятьдесят, о социальном положении, о бывшем сословии (очевидно, судьи думали, что я помещик), и я, свидетель, сдавленным голосом выжимал из себя никому не нужные, но обязательные слова. Потом меня "предупреждали". И я с готовностью кивал головой - понятно, мол. Затем рассказывал обо всем, чему был очевидцем, и вид у меня был, непонятно почему, такой виноватый, что красивая женщина в красной косынке смотрела на меня с брезгливостью, будто и я способен был на преступление.

И, не скрывая своей брезгливости, красавица спросила меня, почему я не заступился за убитого. И я долго молчал. Челюсть моя мелко-мелко дрожала, и я не нашел ничего умнее, как спросить эту женщину (женщину, слышите!), ходила ли она когда-нибудь в штыковую контратаку. Там, мол, было значительно легче... И на этот глупый вопрос она должна была бы услышать мой же ответ: "А я ходил!" Это должно было оправдать меня в ее глазах, в глазах всего суда и интеллигентной и мелкобуржуазной публики в зале.

Но, даже не дождавшись этого моего ответа, красавица красными презрительными губками сказала: "Ясно!", и я не понял, что именно она поняла и оправдала ли она меня.

После судебного допроса мне разрешили остаться в зале.

Допрос свидетелей продолжался.

С появлением на суде каждого нового человека обросшие и осунувшиеся мужики, сидящие на скамье подсудимых, все глубже чувствовали не чудовищность своего преступления, а меру ответственности за него.

Они уже были убиты, мертвы, потому что утратили способность бороться за собственную жизнь.

И сейчас подсудимые ненавидели убитого, пожалуй, больше, чем в те минуты, когда, озверев, отнимали у него жизнь - тогда он был в их власти, а сейчас они сами метались и корчились в его мертвых руках.

Они даже каялись, но не в том, что свершили дикий самосуд, а в том, что, положившись на Македона, убили совсем неповинного человека. Вот если бы это был настоящий конокрад! Да если бы об их преступлении никто не дознался!