Прохождение тени

Коста резко отбросил руки и всем корпусом обернулся в сторону Регины Альбертовны. Не знаю, как я только устояла на ногах во время этой бури.

-- Это -- мое? -- робко спросил Коста.

Регина Альбертовна рассмеялась:

-- Это я должна спрашивать -- твое это или не твое. Ну что ж... -Голос ее был бодр и исполнен любопытства. -- Поздравляю. До свиданья, Васильев. Я уж и не чаяла, когда ты наконец переболеешь им. Как это называется?

-- По форме, я думаю, все-таки прелюд, а назвал я его "Старость композитора".

-- Ну да, с "Мизерере" у тебя хорошо получилось, точно по звуку, -согласилась Регина Альбертовна. -- Это ведь Лист написал уже в монастыре?

-- Да, в старости.

-- Сейчас запишем на магнитофон, -- сказала она и протянула руку к катушечному магнитофону "Днепр", стоявшему на нижней полке этажерки. -- А вы посмотрите книги, я уже вам предлагала... -- бегло взглянув в мою сторону, повторила она.

-- Хорошо, -- поспешно ответила я и, смиряя свое взвившееся от внезапной обиды самолюбие, отключившись от них, от их тандема, в котором не было места ни мне, ни моему мнению о музыке, ни даже моей мысли, отвернулась к книгам.

Разглядывая корешки книг на самодельных книжных полках, я с удивлением увидела, что почти все они были заставлены перепиской композиторов. Письма Рахманинова в двух томах. Письма Мусоргского к друзьям. Письма Чайковского к Сергею Танееву, к братьям и к госпоже фон Мекк. Письма членов "Могучей кучки" к членам "Могучей кучки". Письма Стравинского. Письма Сергея Прокофьева. Собранные вместе, эти увесистые тома производили впечатление. Да, писали -- не гуляли. Когда же они все сочиняли свою бессмертную музыку? Письма Верди к Джульетте Стреппони, Грига к Нине, Бетховена к Беттине, Листа к Мари Д'Агу. Вот томик писем Фридерика Шопена... Задумал как-то он написать письмо своему другу Войцеховскому, а на его секретере, по счастью, никакой другой бумаги, кроме линованной, не нашлось, и он, выведя скрипучим пером: "Дорогой Титус!.." -- стал излагать свое сообщение нотными знаками. Не успел опомниться, как вместо повествования о его чувстве к Констанции Гладковской на бумаге оказалась эрветта фа-минорного концерта. А какой молодец был Брамс!.. Он увел у Шумана жену, о чем поставил его в известность четырьмя изумительными по красоте пьесами. Но и Роберт лицом в грязь не ударил, разразившись в ответ гневной "Рейнской симфонией". Вот это мужской разговор!

Пока я листала книги, Коста еще дважды исполнил свой прелюд, отдаленно напоминающий тромбоны в заключительной сцене "Дон Жуана". Стоя за его спиной, Регина Альбертовна переводила эту музыку на нотную бумагу. Как это всегда бывало, когда дело касалось современной музыки, да хоть того же Васильева, любимого композитора Коста, я не могла для себя сразу решить, нравится мне это или нет. Но после четвертого исполнения прелюда поверила, а потом и почувствовала, что это -- хорошо.

Давно я не видела гор так близко. Здесь осень была представлена в своей вертикали, глаз брал сразу все цвета радуги октавами, больше чем октавами, и я ощущала это, как какую-то музыкальную катастрофу вроде той, что устраивал Вагнер в "Летучем голландце", когда инструменты слетали с орбит своих звучаний и оркестровая яма начинала завывать, как преисподняя.

Лицо Коста было сумрачным, напряженным, и я не могла понять, почему он вдруг замолчал, отчего с ним произошла такая перемена.

Но что-то странное было в этой окраинной улочке, на которую он меня привел, и, приглядевшись, я поняла -- что. Вчера вечером Коста попросил меня проводить его на эту улицу. Он удивил меня своей настойчивостью, долго доказывал, что не может отложить этот визит, никак не может -- ни на один день, ни на два. Здесь жили какие-то близкие ему люди. Больше он ничего о них не сказал, а я не спрашивала.

Стоявшие здесь каменные большие дома имели по одному глухому оконцу, как крепости. Отвернувшись от улицы, все они дворами и верандами, увитыми виноградом, смотрели на горы, равнялись на горы, как цыгане-контрабандисты из второго действия "Кармен", поющие хором: "Там свод небес над головой, там Божий мир -- землей родной, там наша воля..." Так что же заставило их спуститься сюда, в долину, чья воля, от кого отвернулись они своими окнами? Ведь там в горах, как утверждают, например, астрономы, даже время течет медленнее, пусть на сотую долю секунды, пусть, но ведь и эта сотая доля -жизнь для какого-нибудь крохотного насквозь светящегося насекомого или для огромной и ослепительной, как молния, мысли. Зачем же они спустились с поднебесья, выпустив из отворенных жил горы ее огненную кровь и претворив ее в виноград, висевший гроздьями на шпалерах?.. А между тем мне казалось, что, если хорошенько потрясти, как копилки, эти дома с укрывшимися в них людьми, непременно услышишь, как зазвенит спрятанное в них оружие. Ведь на чем-то должна покоиться горделивая заносчивость здешних мужчин, их дерзость, самоуверенность. Если вычесть из этого племенную честь, задор, размытое понятие собственности, черкески с газырями и надвинутые на брови папахи, как ни прикидывай, в остатке получалось голое оружие.

-- Сделай мне одолжение, -- произнес Коста. -- Тут впереди будет большое дерево... Постой за ним, так, чтоб тебя не было видно со стороны дома, а я подойду к калитке. Все, что увидишь, потом расскажешь мне.

Я осталась стоять за стволом огромного тополя. Коста подошел к калитке и громко постучал по ней палочкой.

Из-за дерева я увидела, как на веранду вышла женщина во всем черном, постояла, приглядываясь к Коста, а затем, осторожно ступая в мягких чунях, направилась к калитке. Она подошла к ней вплотную и стала молча всматриваться в лицо Коста, молча и жалобно, как будто хотела и не решалась высказать какую-то просьбу... Постояв перед ним, женщина так же бесшумно удалилась.

Я вышла из своего укрытия, взяла Коста за руку. Он задал мне какой-то вопрос по-грузински, потом, спохватившись, переспросил по-русски:

-- Что ты видела?

-- Пожилая женщина, -- ответила я. -- Она стояла в двух метрах от тебя. Неужели ты не слышал, как она подошла?

-- Они все ходят неслышно, -- зло ответил Коста.

Я собиралась уже спросить, что означает эта таинственность, как со стороны соседнего двора послышалось восклицание:

-- Коста!

Девочка лет пятнадцати, выглянувшая из беседки, удивленно произнесла его имя. Из беседки выскочил юноша, за ним мужчина и женщина с встревоженными лицами. Я заметила, как мужчина крепко схватил юношу за руку и что-то тихо сказал ему. Потом шепнул на ухо женщине, и она заулыбалась нам. Одернув грубый овечий свитер, мужчина приветливо молвил по-русски:

-- Э, так ты вернулся, Коста?

-- Как видите, батоно Рустам, -- ответил Коста с вызовом в голосе.

-- Добро пожаловать, дорогой, -- сказал Рустам и, подойдя, распахнул перед нами калитку. -- Добро пожаловать, девушка, -- обратился он ко мне.

-- Это моя невеста, -- крепко сжав мое запястье, сказал Коста.

-- Вот как? -- недоверчиво произнес Рустам. -- Твоя мать не против русской невесты? -- как бы с улыбкой спросил он, глаза его серьезно и внимательно изучали меня.

-- У нас в Цхинвали многие теперь женятся на русских.

-- Многие, но у Эристовых, наверное, это будет первый случай, -- с непонятной интонацией заметил Рустам.

-- И Эристовым пора приобщаться к традиции.

-- Пожалуйста, проходите в беседку, -- сказал Рустам. -- Мы только сели ужинать. Нателла угостит вас цахараджанами...

Мы шли вслед за Рустамом по усыпанной гравием дорожке. Коста серьезно произнес, наклонившись к моему уху:

-- Помни, ты моя невеста. Только веди себя правильно. Первая не заговаривай, а если тебя будут о чем-либо спрашивать, отвечай степенно и лишних слов не говори.

-- Может, мне следует голову покрыть платком? -- усмехнулась я.

-- В этом нет нужды, -- строго ответил он.

Тут я заметила, что та странная женщина из соседнего дома стоит у забора, отделявшего ее двор от двора Рустама, и смотрит на нас. Батоно Рустам сделал едва приметное движение головой в ее сторону, но она все продолжала стоять, пока мы не скрылись в увитой виноградом беседке.