Фатальный Фатали

А сколько развелось в городе носильщиков! Только по головному убору и различишь, грузин ли он, армянин или тюрок-татарин; у грузина-имеретинца на голове кусок сукна, и он тесьмой привязан к подбородку, у армянина колпак, похожий на опрокинутую чашку, а у тюрка или персиянина - рыжая папаха. И на спине у них, в этом схожи все, подушка, набитая войлоком, и тащат они то огромный комод или сундук, а то и рояль, обхватив его за ножки своими ручищами.

Туман над рекой, над городом, и тот берег растворился в белом-белом, такое не часто здесь, в двух шагах ничего не видать, лишь угадывается близость реки и слышно, как она дышит. Они одни как будто в этом мире, и больше никого.

- Как туманный Лондон, - тихо произнес Александр.

- А вы были в Лондоне?

Александр промолчал: был ли он?! Он каждый день мысленно там и ловит вести с того далекого берега. Прежде многого не понимал, только порыв и юношеский запал, чужие слова, читанные из книжек, а потом ссылка (только за то, что однажды слушал чьи-то злые записки), и эти вести из Лондона, такая правда, от которой и боль и надежда.

- Мне кажется, что я, как птица, чую приближенье бури. Вот увидите, Фатали! Все пошло вверх дном, готовится катастрофа! А впрочем...

Пока шли по берегу, и туман рассеялся, исчез так же неожиданно, как и нагрянул, и на воде заиграли кровавые отблески солнца. Мимо - "Эй, берегись!" - прошел носильщик, взвалив на спину, как живого барана, бурдюк с вином.

- Да, Тифлис как вечный город, живет своей безмятежной жизнью, и нет ему дела до наших с вами печалей.

- Как знать, Александр.

Фатали вспомнил недавний кулачный бой на Мтацминдском плоскогорье, который поверг царских чиновников в панику: триста раненых, пятеро убитых! Как бы не разгорелись от кулачных боев страсти черни. Была срочная депеша Воронцова царю и царский запрет на кулачные бои. Напуган был и Александр.

"Да, - сказал он, бледный, - разгул черни, это страшно", - давние сомнения Александра, он частый гость Фатали в его новом доме: как стал заселяться берег, Фатали, получив ссуду, построил дом с застекленной галереей, опоясывающей двор. А началась у них дружба с бани, куда повел Александра Фатали. Не сговариваясь, оба вспомнили Пушкина, и это сблизило их: ничего роскошнее тифлисских бань! И банщик, как описывал Пушкин, был без носу. "Узнайте, не Гасаном ли зовут?" - "Да, а что?" - уставился тот на Александра, и оба хохочут; только на спину не вспрыгивал и ногами по бедрам не скользил, а и вытягивание суставов было, и намыленный полотняный пузырь, и шелковая струя мягкой горячей воды.

А потом долгие-долгие разговоры: да, все пошло вверх дном. Время тупого сохранения обрядов, всеобщая подозрительность и недоверие, равнодушие. А нас ничем не удивишь. Был долго у Александра страх, когда разжаловали в солдаты: могут выпороть!! и прикажут сбрить усы! как же тогда жить?! Отчаянно дрался, чтоб заслужить снова офицерское звание, и выпала удача в Дарго: прикрыл спиной наместника, и пуля попала в плечо.

Что же дальше? Чуть-чуть отпустить? но чтоб бунство черни?! Да-с, ораторы станут возбуждать к резне, чернь - разбивать витрины, насиловать женщин, терзать чиновников, а воины будут стрелять. Чем же помочь? И, как всегда, о чем бы ни начинали говорить, грезы оканчивались каторгой или казнью. И никогда - триумфом (ибо два горьких урока: в декабре декабристы, в апреле - апрелисты-петрашевцы, к которым причастен Александр). Так что же делать? Кричать? Посадят в крепость. Писать? зашлют! бить тревогу? но как? с кем? где? для кого? кто услышит и поймет? и после декабря, когда страна кишит сыщиками и доносчиками!

Увы, и прежде о том же. Мелодичный звон колокольчика, и председатель: "Господа!" Но входит прислуга: "Чаю?" А потом о Будде: ну да, собранное по кусочкам рассыплется; ах, мозаааика! инкрустацияааа! кусок к куску, и чтоб никаких пустот, лучше перламутр, если хочешь инскрустировать свой трехструнный саз, или цветные стекла, могут сойти за рубин, и бирюзу, яхонт и сапфир.

Некогда, может, через сотню и более лет, жить не случайными и несчастными объединениями людей, грызущихся друг с другом, а... ну да, я говорил, уже много раз слышали: союз, разумная цель и так далее, не потрясая ни на волос ничьих прав! и право всем подавать свой голос, и выборность, и гласность - не мнимая, а истинная, да-с, гласность.

Как насчет монарха?! это ключ, это стержень, было и будет, ибо нельзя, не получается, весьма-весьма надолго, страх, что затрещит и грохнет... ах душа е.в.!.. фуррр - и сказать истину нагую, ах какая пышнотелая нагота! И никакой цензуры? а кому же трудиться, без палки ведь разбегутся, а как с интригой в труде? за спиной одного - двое бездельников! нет, некому будет, некому - ни сеять, ни жать, ни молотить, ни хранить, - одна гниль!

Да, да, а как же, амнистия скоро, вернутся, кто выжил, из сибирской ссылки, сотнями их погнали, молодых, а вернутся старцы - всего девятнадцать или двадцать шесть, кто-то уже не в уме, в ком ясная мысль - держится в дряхлом теле, а кто сломлен и духовно и физически. А как выжил - трудно объяснить, предками было заложено долголетие, не иначе. И ни один не найдется из тех, кто судил, предал, строчил доносы из энтузиазма, исполняя священный долг, и здесь, и там, в сибирских острогах, скреплял подписью приговоры, и даже из тех, кто верил по недомыслию, опьяненный славой империи, и разуверился потом, что мишура, звон, фанфары и жалкий фарс, чтоб уйти добровольно из жизни и этим доказать хотя бы самому себе, что ты все же человек. Ах, найдется один из чинов и застрелится! а разве не состояние сильного опьянения тому виной? даже будет записка? прочитанная и уничтоженная другом? а может, и впрямь умопомрачительство? Но нет, будет готовиться тщательно: приведет в порядок письма и дневники, а в тот день, когда застрелится, отошлет домочадцев на праздничное гулянье в Летний сад и всем слугам оставит подарки, не забудет даже курьера, который уже многие годы привозил ему важные бумаги из сената, будет еще одна записка - барону, издавшему книгу о восшествии на престол почившего деспота императора, полную раболепия, подобострастия и лести, ведь именно сам император незадолго до смерти правил ее. Но тиран еще жив! Страх перед декабрем не покинул императора и на смертном одре, никогда не покидал его. Ему мерещились заговоры и покушения: выходит из Зимнего дворца, идет по Дворцовой набережной, нет-нет, не здесь! У Прачешного моста поворачивает и по Фонтанке - именно здесь! не доходя до Аничкова моста! отовсюду выглядывали эти люди во фраках! и были князья! оплот! цвет нации!

Барон, которому адресовалась записка, прочел ее и вышел бледный-бледный, но где она, эта записка, и что в ней было?!

Именно в те годы, когда Фатали, полный иллюзий (Ах, каким ты темным был, Фатали!), поступил на службу в царскую канцелярию, в имперской ночи (это сказал Александр) раздался выстрел.

- Читай, что писал Чаадаев: "Я не научился любить родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами".

- Александр, не его ли хоронили, когда мы пролетали над Москвой?

- Нет, он пережил своего палача, случается и такое! Не глазами барона или статс-секретарей императоре, называющих людей декабря буйными безумцами, не фразами гоф-фурьерского журнала будут судить потомки о бесстрашных борцах. Всеобщее отвращение к позорному прошлому, всеобщее негодование к разлагающейся деспотии, - иначе мы дадим миру небывалый пример самовластия, рабства и насилия, вооруженного всем, что выработала история, и поддерживаемого всем, что открыла наука: нечто вроде Чингисхана с телеграфами, пароходами, железными дорогами, с конгревовыми ракетами. Мы освободили мир - и от какой чумы! каких полчищ, а сами остались рабами, подвластные какой-то кордегардии в Грановитой палате, какой-то многоэтажной канцелярии с батыевым кнутом в руках! Внизу, вверху, все неволя, рабство, грубая наглая сила, бесправое, ни суда, ни вольного голоса. Люди декабря ушли, и резко понизилась в обществе температура мужества, честности и образованности, оно сделалось пошлее и циничнее, стало терять возникающее чувство достоинства.