Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)

- А сами вы по профессии кто будете?

- Ветеринар. В колхозе работаю.

- И что, не пускают вас из колхоза, к брату в гости?

- Просто так не пускают, конечно. Работа ведь такая круглый год она не кончается. На три хозяйства я один. Председатель говорит: и думать забудь, считай, что ты на литерном предприятии. Когда в смену себе научишь кого-нибудь, тогда видно будет. А кого у нас научишь? Пацанятам это скучно, им - в летчики или в трактористы. А пастухи у нас такие, что и говорить-то умеют немного лучше коровы. Иного трезвым за целый год ни разу не увидишь. Как его учить?

- И, значит, вы сбежали?

- Да нет, не сбежал. Отпустил меня председатель.

- Как же так?

- Ну, это сразу не расскажешь.

Отец Иннокентий затушил огонь, подхватил кастрюлю с картошкой на стол, достал из шкафа тарелку и поставил ее перед Глебом.

- Так мы не торопимся, - затянулся он трубочкой, прищурясь.

- Что ж, правда вы меня на ночь хотите оставить, батюшка?

- Ну, а как иначе? Вы ведь теперь вроде как странник Божий получаетесь - пешком и без копейки денег. В Бога только не верите, поди.

- Почему же не верю? - удивился тот. - Верю. Неверующие разве по ночам к вам в окно стучатся?

- Да и верующие - не часто.

Отец Иннокентий попыхтел трубочкой, разглядывая вольный ли, невольный двойной смысл глебова вопроса.

Как оказалось, по крайней мере, ассоциации у того возникли схожие.

- Знаете, - сказал он, - я ведь в три дома до вас стучался. Стучаться старался тихо-тихо, а все равно - как занавеска отдернется, лицо появляется бледное, глаза точно блюдца - всматриваются. Как разглядят, так даже через стекло видно - будто гора с плеч валится - бормочут чего-то, руками машут, но к двери уже никто не идет.

- Да, да, - сказал отец Иннокентий как можно неопределеннее - так, чтобы нельзя было утвердительно заключить, догадался ли он о причинах боязливости односельчан. - Значит, много у вас в станице пьют, - отвел он разговор от скользкой темы.

- Много пьют, - печально подтвердил Глеб. - Страшно пьют не по-людски. Раньше так не было. А у вас?

- И у нас пьют, конечно. Но кто как, в общем. Не скажу, что все. А в Бога многие верят?

- У нас-то? Нет, не многие. Больше - старушки. Да и церковь закрыли давно.

- Вас-то как угораздило? - спросил отец Иннокентий, напирая на интонацию. - Грамотный человек, ветеринар, и в Бога верите. Не ругают вас?

- А кому до этого дело? - улыбнулся Глеб. - Раньше ругали, впрочем. Председатель у нас был из рабочих - все грозился в ГПУ на меня написать, что колхозников смущаю. Карикатуры рисовал в стенгазету. Потом он в город уехал, а новый - ничего, из своих - он меня с детства знает. Говорит, ты смотри только бесед не веди с молодежью. Я не веду, зачем мне?

- Ну, а как же вы без церкви обходитесь?

- Так что же делать? Так и обхожусь - сам по себе. Старушки у нас, и мама моя, в город ездят по праздникам председатель им лошадь дает. В доме у нас иконы есть. Все привыкли уже - и старушки привыкли, не то что я.

- А посты соблюдаете? - спросил почему-то отец Иннокентий.

- Посты? - улыбнулся Глеб. - Посты у нас, батюшка, все соблюдают. Даже и неверующие.

- Вы что же не едите-то, - спохватился отец Иннокентий. Давайте, давайте, накладывайте, - он взялся за графинчик и налил Глебу еще водки.

Глеб осторожно поднял крышку у кастрюли и положил себе в тарелку дымящуюся картофелину.

Отец Иннокентий казался задумчив.

- А братец ваш тоже в Бога верит? - спросил он через некоторое время.

- Паша-то? Нет, что вы, никогда не верил. У него и отец неверующий был. И когда у нас жил, мы с ним на этот счет, бывало, спорили. Ну, по-детски, конечно, спорили. И с женой своей не обвенчанный он, и сына не крестил, хотя уж уговаривал я его. Сын у него хороший - Игорем зовут. Соскучился я по ним.

- А сами вы не женаты?

- Нет, не женат.

- Что так?

- Не знаю, - пожал он плечами. - Бог, наверное, не судил.

- Ну, еще успеете, - сказал отец Иннокентий. - Вы пейте. И ешьте - не сидите. Сколько ж мне вас уговаривать нужно?

Глеб взялся за стопку.

- Боюсь, захмелею я быстро. Что вы со мной, батюшка, делать станете?

- Спать пойдете, беда небольшая.

Глеб заранее приготовил себе огурец для закуски.

- Ну, ваше здоровье, отец Иннокентий, - улыбнулся он. Спасибо вам.

Со второй стопкой он справился уверенней. Отец Иннокентий, попыхивая трубочкой, внимательно наблюдал за ним.

- А вы полагаете, стало быть, - осторожно как-то спросил он через некоторое время, - что это Бог судит - жениться человеку или не жениться?

- Как же иначе? - немного удивился Глеб. - Любовь - она ведь Богом дается. Всякий человек в любви к Господу приближается.

- Может быть, так, может быть, так, - покивал отец Иннокентий. - Но я не то хотел спросить. Вы полагаете, стало быть, что у Господа для каждого человека своя судьба расписана? Что каждого Он по жизни за руку ведет? Вот сейчас, мол, женю его, а вот сейчас деньги у него в Москве украдут, пешком он пойдет, в дождь заблудится, к священнику постучится - и так всю жизнь?

Глеб даже вилку отложил, очень вдруг посерьезнел, выпрямился.

- Это ведь большой вопрос, батюшка, - сказал он. - Это, знаете, очень большой вопрос.

- Так что же?

- Думал я о нем много когда-то.

- Ну, и надумали что-нибудь?

- Мне кажется, что человеку трудно его решить окончательно. Сколько ни думай, получится всегда, что и да, и нет.

- Можете пояснить?

- Могу попробовать, - Глеб вздохнул и ненадолго задумался. - Тут ведь, батюшка, как посмотреть, - сказал он, помолчав. - С одной стороны, вроде бы слишком видна в иные минуты - истории, да и просто жизни всякого человека - рука Божья, рука направляющая. Как бы сбывались иначе пророчества? В чем смысл был бы откровения Иоанна? Ну, а с другой стороны, если спросим мы себя: в чем же тогда замысел был этого мира? Театр, представление кукольное на потеху? Для чего и кому нужны тогда заповеди евангельские? Для чего должны мы творить добро - то и окажется, что воля человеческая должна быть свободна - и иначе быть не может. Для себя я так думаю, отец Иннокентий - может, вы и не согласитесь: если кто в молитве искренней сердце свое и волю Господу отдает, того уже после Он во всем руководит; ну, а уж если кто по своему разумению жить хочет, того Господь не неволит. "Да будет воля Твоя и на земле, как на небе," - так заповедано нам молиться. Значит, только еще мечта это, и на земле до той поры мечтой останется, пока не изринут из себя люди гордыню сатанинскую, пока не поймут все, все до единого, что не придумать им себе лучшей судьбы, лучшей жизни, лучшего царства, чем дал бы Господь. Знаете, батюшка, с тех пор как церковь у нас в станице разрушили, ухожу я иногда в поле молиться. Далеко ухожу - чтобы за версту вокруг ни души - я и небо. Тогда легко-легко на сердце становится, и две только фразы в молитве остаются: "Спасибо Тебе, Господи. И да свершится воля Твоя."

- А за что же спасибо? - спросил отец Иннокентий, в одну минуту вдруг очень оживившийся.

- Как - за что? За то, что есть я. За то, что жизнь так прекрасна. За то, что жизнь вечная - несказанно еще прекраснее - ждет меня, и всех ждет.

- За то, что хорошо вам, значит?

- За то, что хорошо. И за то, что, знаю - после лучше будет.

- Ну, так это, скажу я вам, неподлинная вера.

- Почему же не подлинная?

- Потому что не много ее нужно - в то, что хорошо, верить, и в то, что "после лучше будет". Хотя, что правда, то правда, именно так все и верят почти. Если не все еще - в то, что сейчас хорошо, то уж все до последнего - в то, что "после лучше будет".

- Но разве, батюшка, в этом что-нибудь дурно?

- Только то и дурно, что не подлинная это вера. Потому что к Богу в ней любви ни на грош нету, а вся любовь к самому себе. К Богу же - лишь потому, что мне лучше будет. Ведь как такая вера рождается: "Если Бога нет, то после быть мне лучше никак не может. Ну, а раз я хочу, чтобы было лучше, значит, есть Бог." Вот вся и вера.