Интервью и беседы с Львом Толстым

Последние слова Толстой произносит сердечно и задумчиво... Мы идем по узенькой аллейке, поросшей травою; то остановимся, и он, глядя прямо мне в глаза, высказывает свои мысли, то опять пойдем, и он говорит, смотря в землю... Вдруг он резко меняет тон: - Ну, а теперь я вам скажу о другом. Это мелочь, конечно, но об этом столько говорят, что я уже давно хочу сказать по этому поводу несколько слов... О реформе правописания... (*2*) - Он минуту думает и затем решительно произносит: - По-моему, реформа эта нелепа... Да, да, нелепа... Это типичная выдумка ученых, которая, конечно, не может пройти в жизнь. Язык - это последствие жизни; он создался исторически, и малейшая черточка в нем имеет свое особое, осмысленное значение... - Голос Льва Николаевича становится опять сердитым. - Человек не может и не смеет переделывать того, что создает жизнь; это бессмысленно - пытаться исправлять природу, бессмысленно... Говорят, гимназистам будет легче. Да, может быть, но зато нам будет труднее; да и им будет легче только писать, а читать они будут дольше, чем мы читаем... Для меня, например, очень трудно разбирать письма без твердого знака: сплошь да рядом читаешь и не знаешь, к какому слову отнести промежуточную букву: к предыдущему или последующему... Ну, к этому еще можно привыкнуть; вы так и запишите: к отсутствию твердого знака можно привыкнуть... Что же касается до уничтожения "ъ", "ь" и прочих подобных букв, то уж это нелепо... Это, как я уже сказал, упростит, может быть, письмо, но зато безусловно удлинит процесс чтения: ведь мы только пишем по буквам, читаем же вовсе не по буквам, а по общему виду слов. Мы берем слово сразу нашим взглядом, не разбивая его на слога; и потому для всякого читающего каждое слово, обладая своеобразным написанием, имеет свою особую физиономию, которую ей создают именно эти "ь" и "ъ". И благодаря этой физиономии я узнаю это слово, даже не вникая в него, как узнаю знакомое лицо среди сотни других, менее знакомых; и потому я такое слово воспринимаю легче других... Вот я очень бегло читаю, так что вижу всегда несколько вперед; и если, например, я впереди вижу "ь" в слове "тень", то я уже знаю, что это именно "тьнь", а не "темя" или что-либо другое; и, зная, что это "тьнь", я уже предугадываю всю фразу, и мне это облегчает процесс чтения... Одним словом, благодаря таким "личным" признакам, которыми одарены слова при современном правописании, я получаю возможность читать быстро. Если же написание станет однообразным, то есть каждое слово лишится своих личных признаков, то узнавать мне его будет труднее, и, конечно, читать я буду медленнее... Дело привычки, говорите вы? Это вот все говорят, но я отвечу вам вот что: привыкнуть к этому действительно можно, и не трудно, но что процесс чтения от этого сделается медленнее, так это тоже очевидно... А это было бы очень печально. Мы уже подходим к дому, обойдя большой кусок сада... Толстой молчит немного, затем переходит опять к Чехову: - Так вы говорите, что не было речей на похоронах? Да? Это очень хорошо. Потому что речи над могилой... Они всегда неискренни. Видите ли... - и тут слова его звучат как-то медленнее, отчетливее. - Видите ли, когда мы стоим перед могилой, то если нам и хочется говорить, то совсем не о том, как жил покойник и что делал... Нам хочется говорить о смерти, а не о жизни; понимаете? Смерть настолько значительное событие, что, созерцая ее, мы уже думаем, не "как жил" человек, а "как умер"... Он замолкает... Мы уже перед балконом. Толстой быстро проходит через балкон, захватывает со стола пачку писем и газет и уходит работать. Я прошу разрешения пойти в парк, чтобы обдумать и записать то, что слышал: мне хочется раньше отъезда прочесть еще все Льву Николаевичу; и он оказывает мне и эту любезность: согласен выслушать. На скамеечке под рослой липой пишу я, беспокоясь и волнуясь, чтобы не забыть чего-нибудь... Ничего, кажется, все как следует... Вот только с реформой правописания; насколько охотно и легко воспринималось все о Чехове, настолько же трудно пишется о реформе. А вот и опять Толстой. Присаживается к столу, но не ест ничего... Дочка ему рассказывает про какую-то Марью, которую надо в больницу... - Нет, ты лучше позови того-то и сделай так-то... - А вот мы только что о Горьком говорили. Лев Николаевич; о его "Человеке" (*3*). Сразу оживляется: - Упадок это; самый настоящий упадок; начал учительствовать, и это смешно... Вообще я не понимаю, за что его сделали "великим". Что он сказал: что у босяка есть душа? Это так, но это известно было и ранее... Нового ничего... А вы записали все? - обращается ко мне. - Да, да, как же... Вы были добры обещать прослушать... - Хорошо, хорошо... Ко мне пройдемте... Идем... У самой входной двери маленькая комнатка; вся беленькая, вся светленькая; кровать, покрытая тощим тюфяком и старым одеялом. Садимся у стола. Я читаю, он слушает внимательно; кое-что исключает, кое-что вставляет... С Чеховым гладко проходит, с реформой хуже... - Я, - говорю, - Лев Николаевич, записал, как я понял; постарался, насколько мог, стать на вашу точку зрения... - Читайте... Читайте... Так... Так... Вот это не так, это не мои слова. Подходит сын... - Вот, папа, что я еще надумал. Видишь ли, какой еще пример можно дать: если я читаю и вижу в предыдущей строке букву "ь" на конце слова, то я уже знаю, что это дательный падеж, и угадываю смысл всей фразы - это облегчает чтение... - Так, так! - подтверждает Лев Николаевич... - Прекрасно!.. Вы это так и запишите... Дательный падеж. Хорошо... Ну вот теперь все так... Ну дописывайте, а потом приходите на балкон без стеснения... Я буду там... - Уехать я хочу сейчас. Лев Николаевич! - Уже? Куда это? - В Тулу... Я хочу телеграфировать поскорее в газету нашу беседу... - Телеграфировать? Столько слов?.. - Да, конечно... Уходит и оставляет меня одного в этом храме, где и дышится, и мыслится как-то свободнее, чем где бы то ни было... Дописываю и выхожу на улицу. У балкона Толстой и плачущая женщина. Мельком долетают до меня фразы: - Так забрали, говоришь?.. - Забрали, батюшка, забрали... - и всхлипывает. - Ну ладно, ладно, я дам тебе там немного. И, заметив, что я хочу вернуться назад, обращается ко мне: - Идите, идите, пожалуйста. Вот с Софьей Андреевной познакомьтесь... Графиня здесь... Боже, до чего знакомы все здешние лица... И Софью Андреевну уже будто десятки лет знаешь... Разговор с ней завязывается оживленный - много общих московских знакомых оказывается, а Толстой садится к столу и завтракает... Изредка обращается ко мне: - Вот еще хочу вам сказать: немцы тоже ввели у себя упрощение... Уничтожили "h" и "а" перед "t"; и гораздо стало труднее читать: нельзя привыкнуть, нельзя... Графиня так любезно спрашивает: - Что же, вы побудете у нас? Спросили его обо всем? - Нет, я должен сейчас уехать в Тулу... - Уже? Стоило приезжать из Петербурга в Ясную Поляну на два часа. Как тут у нас хорошо... Слышишь, Лев Николаевич, он уже хочет уезжать!.. - Да, да, - серьезно произносит Толстой, - ему нужно, он должен телеграфировать в газету... - Ну, вот, - говорит графиня, - теперь вы хоронили Чехова, говорили с Толстым; материала масса... Смотришь на них - на ласковую графиню, на Льва Николаевича, серьезно кушающего свои бобы, и хорошее, радостное чувство наполняет душу: какие они простые, какие славные... Какая милая, настоящая семья... А при новом взгляде на Толстого нелепая, но упорная мысль приходит в голову: "А все-таки это не он, не тот, который здесь, передо мною, писал "Войну и мир" и "Анну Каренину".

Комментарии

А. Зенгер. У Толстого. - Русь, 1904, 15 (28) июля, No 212. Алексей Владимирович Зенгер (1873-?), журналист, сотрудник "Руси" и сатирических журналов начала века. Газета "Русь" высылалась редакцией Толстому.

1* Похороны Чехова, умершего 2 (15) июля 1904 г. на немецком курорте Баденвейлер, состоялись в Москве 9 (22) июля. Процессия проследовала от Николаевского вокзала через весь город до кладбища Новодевичьего монастыря. Гроб несли на руках. 2* В мае 1904 г. созданная Академией наук комиссия по вопросам реформы орфографии во главе с академиком ф. ф. Фортунатовым опубликовала проект упрощения русского правописания, согласно которому, в частности, изымались из алфавита буквы ь и ъ. 3* Речь идет о поэме Горького "Человек" (1904).