Потревоженные тени

Тогда кто же не продавал людей, кто же их не покупал? Правда, у нас не было «купленных» людей и никого из наших людей не продавали, а были они у нас всё те же, и были они не купленные, а так... просто наши... Сперва они были дедушкины, а потом стали наши...

Но мы слышали очень часто, что их, то есть людей, то продают, то покупают... И ничего тут в этом нет ни странного, необыкновенного, ни предосудительного или дурного. Все об этом открыто говорили, все это делали. Что ж тут такого?

Когда я узнал, что в этом только заключаются тетенькины дела с Анной Ивановной, я помню разочарования свои по этому поводу даже. Что ж тут такого? Что ж это они так скрывают? — думал я. Обыкновенные дела, и нисколько не интересные...

Когда после обеда мы пошли гулять, помню, я даже несколько разочарованным тоном спросил у сопровождавших нас гувернантки и няньки:

— Анна Ивановна ездит и узнает для тети Клёди, где продают людей?

— Да.

— И больше ничего?

— Ничего.

— А потом тетя Клёдя даст ей денег, она их ей и купит?

— Да.

— А потом их тетя Клёдя отправит в Саратовскую губернию к себе в имение, и они у нее там живут?

— Там и живут...

И в следующие дни, каждый день, и за обедом и вечером за чаем, я слышал всё те же самые разговоры тетеньки с Анной Ивановной о ценах на людей, о том, кто дешевле продает, у кого по таким-то и таким-то соображениям выгоднее их купить, и проч., и проч. Все то же самое, и ничего необыкновенного, ничего такого, что следовало бы скрывать от нас, и не скрывать даже — они, положим, не скрывали, — а считать неудобным или как бы неприличным говорить об этом при нас...

Но я все-таки продолжал их слушать, вникал в их разговоры, в надежде все еще сделать какое-нибудь открытие или хоть намек на то, что они, пожалуй, в самом деле имели бы основание от нас скрывать; но — ничего. Все фамилии помещиков и помещиц, у которых имеются, или они предполагают, что имеются, «для продажи» люди, возможные или невозможные цены, которые они за них запросят, разные соображения и хитрости, которые, по мнению тетушки, Мутовкина должна при своих разысканиях продажных людей и потом при торге с владельцами и при самой покупке пускать в ход, — и больше ничего. Однообразный, сухой, скучный, нисколько не интересный разговор.

Но вот, на третий или на четвертый день по отъезде отца с матушкой, за вечерним чаем я услыхал, что Мутовкина завтра куда-то уезжает и будет назад не ранее как дней через десять, и уезжает она по точно такому же тетенькиному делу — окончательно сторговаться и купить от ее имени две какие-то семьи мужиков или дворовых людей.

Тетенька делала ей наставление, Анна Ивановна слушала. Раз или два Мутовкина пыталась было ей возражать, но тетенька сейчас же ее осаживала.

— Ты уж слушай лучше, что я тебе говорю... Меня послушай, лучше будет.

— Ну, слушаю, слушаю, благодетельница, — сейчас же покорившись, говорила Мутовкина.

Мое внимание остановили, я помню, из этого их разговора только следующие слова тетеньки:

— Если за стариков и за больших будут ломить ту же цену — и не нужно тогда совсем... Бери одних детей. Эти мне еще сподручнее и лучше. Подождать каких-нибудь пять-шесть лет — и такие же работники будут, а цена совсем другая...

— Убыль бывает в детях-то, — заметила Мутовкина.

— Какая же убыль? Убыль бывает в грудных, а эти, ты говоришь, каких лет? Семи-восьми?

— Да, так, по виду годов по семи, по восьми.

— Ну так что ж. И отлично. Через шесть-семь лет — работники. Нынче ведь не как в старину. Нынче в пятнадцать-то лет он уж и пашет и косит...

— Да, это так.

— А в цене-то какая разница. За эту цену-то я пятерых детей могу купить.

— Как можно — разница огромная! — соглашалась Анна Ивановна.

— Ну, то-то и дело. А что на убыль смотреть, может, убыль будет, — так ведь это и большие умирают не равно. Это не узнаешь, кто дольше проживет, кто скорее умрет. Ведь вот Ларька-то федотовский какой казался здоровяк, что мы тогда за него триста рублей дали, а привезли в Саратов, заболел, и через неделю его не стало.

Тетенька при этом начала было даже фантазировать, как бы она, если бы это было можно, — да вот беда, не все соглашаются продавать, — накупила бы все одних малолетних, так, не меньше шести-семи лет, хлопот за ними много и, действительно, убыли больше, и как бы они у нее росли — совсем как молодые деревца, — а она бы на них смотрела... со временем все работники будут... заплатят за свой корм и за воспитание...

Она начала даже наставлять в этом Мутовкину, удивляться и выражать непонимание, почему это и как это все стесняются, не продают от отцов и матерей малолетних...

— Точно не все одно. Так же вырастут. При матерях-отцах только избалуются — больше ничего... Да вон у меня же в прошлом году одиннадцать сирот купленных — живехоньки все и гораздо лучше выйдут, я уверена, чем как при отцах-матерях растут! И в работу раньше пойдут. Им надеяться не на кого. На себя одних только и есть надежда...

Это я слышал в первый раз. До тех пор я не слышал, чтобы детей продавали... И потом, меня поразило лицо у тетеньки, когда она это все говорила. Лицо у нее было очень уж какое-то жесткое... глаза тоже узенькие-преузенькие сделались, а сама она улыбалась...

VIII

Это все произвело на меня тогда такое впечатление, что я никак не мог отделаться от него. А было оно не то чтобы гнетущее какое — самого факта, то есть картины продажи детей, я еще не видел покамест, — а я просто все носился, не мог расстаться с мыслью, увижу я этих проданных и купленных ею детей или нет, и как бы это их увидеть. Точно они, эти дети, должны были быть какие-нибудь особенные, не такие совсем, как обыкновенные, а какие-нибудь другие, — и вот в чем эта разница, как она на них отпечатлелась?..

Помню, я спрашивал об этом и у нянек и у гувернантки, но они на это отвечали не то чтобы неохотно или равнодушно, а как-то так, что, дескать, «ну, сам понимаешь — несчастные, что ж тут еще толковать об этом...». А когда я начинал настаивать и приставать с разными вопросами относительно подробностей, как это делают, и проч., они отвечали, уж как-то подозрительно переглядываясь: «а ну как если ты из этого сцену какую глупую сделаешь — бывали эти случаи-то уж не раз...»

С сестрой Соней мне еще меньше удалось выяснить это обстоятельство, то есть чем это все должно сопровождаться и какие такие должны быть эти дети.

— Крестьянские, — сказала она, не поняв хорошо того, что мне нужно.

— Конечно, крестьянские... Но они, должно быть, жалкие.

— Отчего? — удивилась даже она.

— Да как же... Ведь тетя их купит и увезет к себе в Саратов.

— Глупости какие.

— Нет, не глупости! Ты слышала, она вчера за обедом с Мутовкиной-то рассуждала. У нее в Саратове уж много их накуплено...

Сестра, вероятно не слушавшая вчера разговора тетушки с Мутовкиной об этом, внимательно смотрела на меня, точно что-то соображая.

— Ты что-нибудь не то слышал, — наконец сказала она.

— Нет, уж это верно. Я знаю даже, сколько их у нее там, в Саратове, накуплено: их всех у нее одиннадцать...

Она промолчала на это, ничего мне не ответила...

Вечером однажды, в один из этих дней, вдруг совершенно неожиданно явился к нам муж Анны Ивановны Мутовкиной.

— Алексей Макарыч приехали, — доложил лакей, когда мы все, то есть тетенька, гувернантка наша и мы, сидели на террасе за чайным столом.

Если бы это случилось при отце, когда он был дома, Мутовкина, наверное, позвали бы в кабинет, куда к нему вышел бы отец один, там переговорили бы с ним, о чем ему нужно, и тот уехал бы, не показавшись к нам. Но как будет теперь? Меня, я помню, ужасно это занимало, — благорасположение и деловые отношения тетеньки к его жене повлияют ли на его прием, то есть как тетенька велит его принять: позовет сюда или выйдет одна к нему?

— Проси же, — с удивлением и даже с оттенком некоторого раздражения на лакея за его непонятливость сказала тетенька.-