Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь

И ничего Глебу поделать было нельзя. Ни уйти, потому что всем ясно было бы, почему он это сделал, ни вступить в спор - потому что не хотел он поставить себя с Генкой на одну доску, ни приказать замолчать - потому что в этом споре начальников не было. И оставалось ему только ждать, когда Сапожников с его тупой основательностью либо поскользнется на натертом полу расхожей публицистики, и тогда можно ему будет припаять образ мыслей, опасный для общества, либо вызовет стихийную социальную ярость Фролова.

Но покамест ничего этого не происходило, и Сапожников не давал спору возвыситься до уровня "а ты кто такой" и "наши не хуже ваших".

"Фердипюкс" - это слово такое. Им Сапожников предложил заменить слово "творчество".

Поскольку слово "творчество" помаленьку начинает терять всякий смысл и ощущается только престижем и похвалой. И сказать про какое-нибудь дело, что оно не творческое, значит оскорбить всех в этом деле участвующих и отвратить к нему стремящихся. Вот Сапожников и предложил заменить слово "творчество" словом "фердипюкс" ввиду его явной противности. Чтобы тот, кто не умеет или не хочет делать кое-что без предварительного чертежа, не стремился бы к этому занятию только из-за клички "творец". Это же ясно! Одно дело сказать про человека, что он на творческой работе, а другое - объявить во всеуслышание, что он занимается фердипюксом. Кому это приятно?

Фролову это было неприятно, и он как-то сразу скис. Но Сапожников, который всю жизнь ехал куда-то и никак не мог доехать, обижаться ему не велел и заявил, что лично его вполне устраивает, если все будут знать, что он занимается фердипюксом, лишь бы езду в незнаемое не путали с ездой по адресу. И что обществу нужны и ремесленники, и фердипюксы, и если Фролова оскорбляет когда-то великое, а ныне затрепанное и уничижительное слово "ремесленник", то есть человек, знающий свое дело до тонкости и умеющий сделать нужную вещь, то Сапожников со своей стороны добровольно отказывается от престижной клички "человека творчества", то есть человека, имеющего не чертеж впереди, а убегающий горизонт, и согласен быть "фердипюксом", раз слово "творчество", бывает, приманивает бездельников на нужную обществу работу.

- Так против чего же ты все-таки выступаешь, Сапожников? - спросил Глеб и стал ждать ответа.

- Я не против. Я - за, - сказал Сапожников. - Я за ремесло и за фердипюкс.

- Ремесло - это стандарт. Стандарт противен, - сказал Глеб. - И мы со стандартом боремся.

- Это ужасно, - сказал Сапожников. - Ужасно, если вы победите. Но я думаю все же, что вы не победите. Стандарт - это великое достижение в технологии. Я хочу позвонить по телефону, чтобы мне на дом привезли телевизор "Электрон", а я бы его только включил и смотрел бокс, где Кассиус Клей делает что хочет с Фрезером, потому что Кассиус Клей фердипюкс, а Фрезер выполняет программу и каждый раз ошибается. А не хватать за локоть молодого продавца и жарким шепотом просить его подобрать за дополнительную плату телевизор "Электрон", но не жирный, а попостней и с мозговой косточкой.

- А если токарю надоест крутить гайку по чертежу? - спросил Глеб, ища союзника в Генке. - Тогда как? То есть ему надоест работать руками, и он захочет работать головой? Тогда как?

- Во-первых, нет такого ремесленника, который бы не работал головой. Ты просто не пробовал, Глеб. Не путай стандарт и однообразие. А если ему надоест однообразие, он должен придумать, как сделать две гайки вместо одной, или придумать автомат для нарезки гаек, или придумать элемент, заменяющий гайку вообще. То есть перейти в фердипюксы.

- Я не хочу переходить в фердипюксы, - сказал Фролов. - Я хочу резать свою гайку.

Я люблю однообразие. Оно успокаивает.

- Тогда о чем спор? - спросил Сапожников. - Я же знал, Гена, что ты не захочешь перейти в фердипюксы. Вот ты, как и Глеб, почему-то считаешь, что в науке и в искусстве…

- Ничего я не считаю… - вызывающе сказал Фролов. - Почему ты объединяешь меня с Глебом? Я говорил о совести.

Так. Слово было сказано. Хотя и не Сапожниковым, но было сказано - объединяешь.

Глеб поднялся, подошел к Сапожникову и стал смотреть ему и глаза.

- Ты сумасшедший, Сапожников, - сказал Глеб.

- Это я уже слышал, - сказал Сапожников. - Я алжирский бей, и у меня под самым носом шишка.

- Почему ты людей обижаешь?

- Ничего ты не понял, Глеб, - сказал Фролов. - Мы об него сами обижаемся, как о булыжник… Все важно - и ремесло, и фердипюкс. Не надо только перепутывать. А то одна показуха получается. Сапожников - фердипюкс, это ясно. Верно я говорю, Сапожников?

- Не подсказывай мне ответ, Гена, - сказал Сапожников.

Потом он засмеялся, сделал танцевальное па в центре комнаты, закрыл глаза и повалился на пол.

- Неожиданности хороши в меру, - сказал Глеб.

- Фролов кинулся поднимать, но Глеб остановил его.

- Нельзя… - сказал Глеб. - Скорую помощь… Быстро… Инфаркт, наверно.

Палец Вартанова не попадал в единицу на диске и все промахивался мимо.

- Допрыгался, фердипюкс… - сказал Филидоров, который во время дебатов не произнес ни одного слова и настолько затих в своем углу, что о нем постепенно забыли, хотя вначале явно старались показаться и понравиться ему.

- Эх, вы! - наконец крикнула Нюра. - Ему же людей жалко! Понятно вам? - И снова крикнула: - Сапожников!

Глава 28

БАГУЛЬНИК

Как на самом деле было, никто не знает, но рассказывают вот что: шел по улице человек, шел и шел, а потом вдруг упал. Подбежали к нему, смотрят, а он не тот.

Какой он прежде был, никто, конечно, не знал. Шел себе по улице и шел, а когда упал, смотрят, он совсем не тот. Ну конечно, тут шуры-муры, туда-сюда, то-се, подбежал второй, поднял человека, пустил его по улице - идет. Как колесо покатился. Опять стал тот самый. Никакого интереса.

Вика сказала Сапожникову:

- Ну что ты мне всякую чушь рассказываешь… Ну, а кто он, тот человек?

- Кто?

- Который упал?

- А-а.

- Нет, правда, кто?

- Это был я.

- А второй, который его поднял?

- Это был тоже я, - сказал Сапожников. - Однажды раненый упал на льду и разбил лицо. Это был тоже я, а однажды я замахал крыльями, взлетел на забор и закукарекал. Это был тоже я.

- Ты очень чувствительный.

- Нет, - не согласился Сапожников. - Я задумчивый.

- Ничего, все еще наладится, - сказала Вика - Ты еще выпутаешься.

На подоконнике стояла хрустальная ваза колокольчиком. Вика воткнула в нее какие-то прутья и налила воды. Два дня они стояли веником, а на третий брызнули розовыми цветами.

Сапожников только хотел было сказать ей, что вот, мол, сухие прутья, если их поставить в вазу да налить воды - и другое в этом роде, - только рот раскрыл, а она тут же все сообразила.

- Ты мыслишь образами, - сказала Вика, - не инженер, а прямо какой-то Белинский.

- Я - сломанный придорожный цветок татарник, - сказал Сапожников. - Я - Хаджи Мурат. Меня теперь только в хрустальную вазу ставить… Ничего нельзя, двигаться нельзя, пить нельзя, курить нельзя…

- Только без пошлостей.

- Я ни слова не сказал о женщинах. Что ты взвилась?

- Я тебя знаю.

- Вот-вот, курить нельзя, пошлости говорить нельзя… Слушай, - сказал Сапожников, - мне сегодня улица снилась. Лето, а по асфальту идут глазастые девчонки в мини-юбках, с вытаращенными коленками…

- Противно, - сказала Вика.

- Ты же сама такая.

- Я бы их из пулемета расстреляла.

- А не жалко?

- Жалко, - сказала она.

И Сапожников вдруг откинул одеяло и выскочил на холодный пол. Ничего. Жив.

Вика крикнула:

- Ты что?

Сапожников стоял на паркете на дрожащих ногах.

- Совсем с ума сошел, - сказала Вика, - совсем…

Сапожников похлопал себя ладонью по ноге.

- Волосики… - сказал он.

Вика вылетела из комнаты.