Том 9. Три страны света

Вдруг в карете послышался легкий шорох.

Сильный страх охватил Полиньку. Она прислушивалась, с усилием всматривалась, — наконец стала храбриться, старалась отвлечь свое внимание, даже начала тихонько петь; но карету сильно тряхнуло, и что-то живое зашевелилось в ней.

Полинька с ужасом кинулась к окну, отворила его и закричала извозчику:

— Стой!!

Но слабый голос ее был заглушен воем ветра и стуком колес. Дождь хлестал ей в лицо, ветер срывал с нее шляпку… Полинька отшатнулась в глубину кареты и снова тот же шорох явственнее прежнего послышался ей.

Ни жива ни мертва, села она на свое место, и кровь хлынула ей в голову, сердце замерло: против нее в темноте сверкали два глаза, неподвижно устремленные на нее.

В одну минуту в уме испуганной девушки мелькнула тысяча предположений. Не вор ли? но что за мысль забраться в карету? и что у нее взять? разве один бурнус?.. «Что же это такое?» — в ужасе спрашивала себя Полинька, не сводя глаз с угла кареты, где продолжали сверкать неподвижно устремленные на нее глаза.

Или это призрак, порожденный ее расстроенным воображением?

Страх всё сильней овладевал ею, и, наконец, она бросилась к дверце кареты и торопилась открыть ее; но дрожащие руки плохо повиновались ей, силы изменяли…

Карета быстро катилась по мостовой с страшным стуком, блестящие глаза стали все ближе и ближе подвигаться к Полиньке.

— Кто тут? кто тут? — закричала она диким голосом.

Ответа не было. Полинька кинулась к другой дверце и пыталась отворить ее. Все было напрасно: ручка вертелась, а дверца не уступала, как будто была заколочена.

— Боже мой! боже мой! — в отчаянии повторяла Полинька и, закрыв лицо руками, заплакала. Глухие рыдания раздавались в карете.

И вдруг тихий, дрожащий голос спросил:

— О чем вы плачете?

— Борис Антоныч! — вскрикнула Полинька. Она не ошиблась: то был действительно горбун.

— О чем вы так горько плачете? — более твердым голосом повторил он. — Зачем вы здесь? — в ужасе спросила Полинька.

— Мне нужно вас видеть! Отчего вы мне не отвечали на мою сегодняшнюю записку? — строго спросил горбун, приближаясь к Полиньке.

— Выпустите меня ради бога, выпустите! — отчаянно кричала она, мешаясь в карете.

— Одно слово! — умоляющим голосом сказал горбун.

— Я не хочу вас слушать, выпустите меня! — продолжала кричать Полинька, зажимая себе уши.

— Палагея Ивановна, неужели…

Горбун не успел договорить своей мысли, как Полинька кинулись к окну и, высунувшись из него, кричала:

— Стой! спасите, спасите!

— Палагея Ивановна! что вы делаете? успокойтесь!

И горбун с силою оттащил ее от окна, потом пошарил в углу кареты, и в ту же минуту карета остановилась.

Горбун отворил дверцы и, отбросив подножку, сошел вниз, но на последней ступеньке остановился и, повернувшись к Полиньке, сказал:

— Я вижу, что вы решились меня убить своим безрассудным поведением. Вы мне не даете слова сказать вам в мое оправдание. Но вы теперь ошиблись. Я употребил средство даже неприличное в мои лета: я спрятался, в карете… не затем, чтоб оправдываться… я хотел с вами говорить о деле очень важном, где наши отношения были бы совершенно в стороне. И вы жестоко меня обидели… Вы меня выгнали, Палагея Ивановна! смотрите, не раскайтесь!

Горбун спрыгнул и стал проворно захлопывать ступеньки.

Полинька испугалась. Голос горбуна звучал такой искренностью… и он сам так покорен… между тем, что же будет с Надеждой Сергеевной?

И бедная девушка машинально произнесла:

— Борис Антоныч!

Как ни был слаб ее голос, горбун расслышал его; в одну, секунду он очутился опять в карете против Полиньки и спросил ее:

— Что вам угодно?

Но быстрота, с какою вскочил он в карету, поразила Полиньку, и в новом испуге она отвечала:

— Я вас не звала!

Горбун заскрежетал зубами и, быстро выпрыгнув из кареты, угрожающим голосом сказал:

— Прощайте… может быть, навсегда!

Потом он засмеялся по-своему — тихим ироническим смехом, с силой захлопнул дверцу кареты и дико закричал кучеру:

— Эй, вези, куда приказано!

Горбун не выходил у Полиньки из головы. Его большие сверкающие глаза, голос, которым он прощался с ней, быстрота движений, странная в такие лета, — все так поразило ее, что она не могла ни о чем больше думать…

Уж не один, а тысячи горбунов сидели в карете: их глаза были устремлены на нее, и скрежет зубов заполнял карету. Полинька чувствовала, что в голове у ней все вертится; горбуны тоже завертелись… Полинька закрыла глаза и прислонила головку к углу кареты. Она не помнила, долго ли оставалась в таком положении… ветер вдруг пахнул ей в лицо, и знакомый голос произнес так проворно, как только могут говорить одни сидельцы Щукина двора, зазывая прохожих в лавки:

— Пожалуйте-с!

Узнав кирпичовского артельщика, обрадованная Полинька чуть не кинулась ему на шею.

— Здесь? — торопливо спросила она.

— Здесь, пожалуйте-с! — отвечал артельщик и, пропустив Полиньку в калитку, закричал извозчику: — Пошел!

Калитка с шумом захлопнулась. На дворе была страшная тьма. Нигде ни признаков огня. Дождь лил как из ведра.

— Куда же мы приехали? — спросила Полинька, осторожно ступая по какой-то скользившей доске за своим вожатым.

— Пожалуйте-с! — отвечал опять артельщик и стал подниматься на какое-то крыльцо.

Они вошли в сени, потом, отворив какую-то дверь, снова поднялись по лестнице и, наконец, очутились в длинном и темном коридоре. Шаги их печально раздавались в тишине. Сырой, удушливый воздух, паутина, которую Полинька чувствовала на своем лице, — все показывало, что люди были здесь редкие гости. Полиньке опять стало страшно, и, схватив артельщика за руку, она робко спросила:

— Да куда же мы идем?

— Пожалуйте-с, — отвечал артельщик и отворил дверь.

Полинька нерешительно переступила порог, и дверь тотчас захлопнулась.

Комната, куда вошла Полинька, была совершенно темна.

— Где же Надежда Сергеевна? — спросила Полинька и обернулась.

Но артельщика уже не было.

Вдруг комната осветилась, и ужас, ни с чем не сравнимый, охватил душу несчастной девушки: у противоположной двери показалась горбатая фигура со свечой в руке. Полинька хотела вскрикнуть, но голоса недостало, и она стояла недвижно, не сводя своих черных прекрасных глаз, обезумленных ужасом, с горбуна…

Точно, фигура его могла испугать в ту минуту. Он был бледен, по губам его пробегала судорожная улыбка, тогда как глаза сохраняли выражение неумолимой жестокости; грудь его высоко поднималась, и рука, державшая подсвечник, дрожала. Медленно и плавно стал он подвигаться вперед, поводя свечой и глазами вокруг комнаты. Увидев помертвелое лицо Полиньки, он приостановился и поставил свечу… Через минуту, заложив руки за спину и язвительно улыбаясь, начал он приближаться к Полиньке мерным и тихим шагом, как будто боялся ее испугать.

Но сильней уже не было возможности испугать несчастную Полиньку… С отвращением отшатнувшись при его приближении, она слабо вскрикнула и упала… в объятия горбуна.

Башмачник был покоен всю ночь: ему сказали, — что Полинька поехала к Надежде Сергеевне. Утром рано он сидел за работой и прилежно обшивал ленточками башмаки. Вдруг к нему вбежала встревоженная Надежда Сергеевна и отчаянным голосом спросила:

— Где Поля?

Работа выпала из рук башмачника; он вскочил и дико смотрел на Надежду Сергеевну.

— Разве она не у вас? — спросил он.

— Ее не было вчера у меня; по просьбе мужа я писала к ней, чтоб она приехала. Ждала, ждала: нет ее!

И она заплакала.

Башмачник схватил себя за голову:

— Где же она? Боже мой, что с ней? не он ли… злодей…

Башмачник поднял голову; лицо его налилось кровью, посинелые губы дрожали. Он кинулся к Надежде Сергеевне и, схватив ее руки, раздирающим голосом кричал:

— Где же, где же она? — говорите скорей!

Сложив руки на груди, он смотрел на нее умоляющим взором и слабым голосом повторял: