Мой папа убил Михоэлса

Правда, очень трудно сохранить олимпийское спокойствие в сумасшедшем доме, то и дело кто-нибудь срывается. Литовец из казанских изрезался матрацной проволокой - Ленарт от ужаса вскочил ногами на койку.

- Б...ди! Протянули руку помощи, б...скую руку помощи! Кто их звал? Кто просил? - а сам продолжает полосоваться, кровь так и хлещет - санитары боятся подступиться.

И с полячонком тоже была истерика, кричал:

- Спасители! Избавители! У них правда на семь метров в землю зарыта!

Да и я сам тоже хорош - часами выступаю с разоблачительными речами, всё, чего наслушал-ся в Казани и в других местах, теперь так и прет из меня. Раньше, на воле, можно было объяснить мою неуравновешенность пьянством и распущенностью, невозможно ведь знать, оттого ты выпил, что у тебя скверное настроение, или наоборот, алкоголь действует угнетающе. Но тут ведь я не пью, а временами не только что руки опускаются, но и ноги подкашиваются - в самом прямом смысле. Зато в другой раз могу вдруг вспылить и наорать.

Привезли к нам поэта-песенника М. Вершинина, автора песни "Москва-Пекин", он принялся трогательно рассказывать, какой Сталин в гробу красивый лежал, а в газетах - какая бестактность! - четыре дня ни одного теплого искреннего слова, только приветствия перестали печатать, а трудящиеся по-прежнему следят за языкознанием и экономическими проблемами, а бюллетени печатаются: "дыхание по Чейну и Стоксу"... Еще Михалков невежда. Иосиф Виссарионович поднял тост в его честь, а он - какой конфуз ответил: "За здоровье к-к-китайских детей!"

Тут я вдруг взорвался и заорал так, что ключевой испугался:

- Замолчи, лакей! Тебя посадили, а ты все восторгаешься! Презренная сталинская банда! На каких банкетах ты свое вдохновение черпал? Запомни твой Сталин бандит! Такой же бандит, как Берия! Я тут сижу из-за этих сволочей, и ты мне не смей говорить о своей любви! Коммуниз-мом он восторгается! Трусливая кодла!.. Подручные!

Мне дали что-то выпить, обвязали голову полотенцем, и я заснул. А когда проснулся, даже жаль сделалось этого подонка - тоже ведь жертва режима.

Арестовали его за то, что он умудрился уже после смерти Сталина написать пьесу о революционной деятельности Берии, да еще дружил с его племянником (который, как выяснилось, на всякий случай закладывал писателя). Правда, Вершинин и о Маленкове песню написал - старался как мог поцеловать родную партию пониже спины, в точности по анекдоту: стоит человек, сокрушается: "Язык мой - враг мой",- а в чем дело? - спрашивают,"да не ту жопу лизал".

- Так трудно выбиться в люди,- скулит Вершинин.- Вот ты говоришь Бабаевский, а он ведь тоже очень трудно жил, пока печатать не начали. И Орест Мальцев ютился на десяти квад-ратных метрах. Сейчас, правда, у него и дача, и машина...

Сам-то он, Вершинин, вроде бы выбился в люди - вся страна слушала:

В мире прочнее не было уз!

В наших колоннах ликующий май

то шагает Советский Союз,

Это могучий Советский Союз,

Рядом шагает новый Китай!

- а вот поди ж ты, судьба-индейка - автор в институте Сербского, да и сами узы оказались не того, как вскоре выяснилось...

- Ты вот Бухарина жалеешь,- продолжает стихотворец,- а он Есенина травил и Маяковского...

Но все-таки общая атмосфера стала веселее: нет смертников, нет плачущего лесничего, нет армянского националиста. На Ленарта Фортуэмэса смотреть одно удовольствие: в халат сзади тесемку продел, сборочки получились, а под воротник подшил полотенце, краюшком выглядывает - ну как есть граф! Неважно, что полы натирает. И ведь как работает - легко, красиво, с наслаж-дением. Закончив труды, не довольствуется пятком гвоздиков, как наш брат, а требует каждый день ванну - империалист...

Черненький уркаган - тот, которого я треснул по башке ложкой, чтобы отвязался от полячон-ка,- поет "красивше" Кольки, с цыганским "дражементом" и руслановскими "подъездами": "Аксана, Акса-а-ана, я помню твой го-олас, мне ветер радно-ой с Украины при-н-ёос..." И в изоляторе не замолкал ни на минуту: "Вот скора вернусь я вы наш город люби-и-имый... С предут-ренним све-етам тибя абниму-у!..."

Я сам изменился в сравнении со своим прошлым пребыванием в этих стенах - не лезу под койку и не поминаю "Брута, который продался большевикам".

Какая-то аспирантка практикует на мне биотоки, вежливо беседует улыбающийся Лунц (он уже заметно вытеснял старика И. Н. Введенского, которого в шестьдесят первом году мне случилось встретить в Центральной больнице на Первомайской - приделали ему пузырек со шлангом, чтобы не мочился в кальсоны, но он не мог осознать назначения этого приспособления, вытаски-вал его наружу вместе с членом и играл, за что няньки безжалостно его били).

Наконец, меня вызвали на комиссию, и потом "королева Марго" долго увещевала:

- Институт берет на себя большую ответственность, выписывая вас. Смотрите, не подведите!

Год спустя я встретил в магазине, возле МАИ, няньку из Сербского, она первая заметила меня, окликнула и рассказала, что красивая заведующая с седой прядью, на которой мечтал жениться Ленарт, после комиссии сказала: "Если таких, как Гусаров, освобождают, то я вообще перестаю что-либо понимать - что же это делается у нас в стране? О чем думают наверху?"

Лет десять назад, поджидая возле метро Эду, я увидел "королеву Марго". Мы вспомнили Славу Репникова. Как только органы очухались от пережитого страха, парня снова взяли, и на этот раз никакое диктаторство ему не помогло - дали десять лет.

- Вы знаете, Маргарита Феликсовна,- сказал я,- я часто вспоминаю Институт, сейчас бы сотню дал, лишь бы провести ночку в "парламенте"...

- Правильно, Гусаров, вам нужно быть благодарным Институту,- и выразительно посмотре-ла на меня.

БУТЫРКА

Хрущев обещал ликвидировать и Бутырку, и Таганку, не знаю, как Таганка, но Бутырка-то стоит. Я работал в литературном театре ВТО, в клубе МВД, он помещался в Горловом тупике, и из окон, хоть их и пытались завешивать, тюрьма была видна прекрасно. Ликвидировали лишь адми-нистративные и жилые корпуса, они тоже были с решетками и выходили на Новослободскую и на Лесную - портили городской ландшафт. Их заменили веселенькими "хрущобами" с балкончиками.

Бутырская тюрьма - это огромный комбинат, за час, пожалуй, и не обойдешь. В центре комплекса находится больничка - отдельный двух-, местами трехэтажный корпус. Здесь я провел последнюю неделю заключения.

Один из трех моих соседей был настоящий сумасшедший - с черными расширенными глазами, погруженный в какие-то свои горькие раздумья и на вопросы не отвечающий. Неожиданно он как бы пробуждался и принимался корить нас - зачем мы подключаемся к его мозгу?.. И так же неожиданно он вдруг набрасывался на человека и принимался царапаться и кусаться. На вторые сутки, после очередного буйства, его увели, и мы облегченно вздохнули.

Двое других были Владимир Пеппер и Коля Хохлов.

Пеппер - русский, но родившийся в Финляндии уже после революции. Доблестные чекисты выкрали его из Хельсинки, вошли в дом в форме финских полицейских и среди белой ночи успешно доставили на "родину", утро он встречал уже на Лубянке. (Знал я случай, и из Парижа выкрали человека. Остается только удивляться, до чего же ценятся у нас в стране люди!)

Состав преступления у Володи был серьезный - воевал в рядах финской армии (кстати, не просто воевал, но и ногу потерял) против своей исторической родины (кто знает, может, и всю финскую войну для того затеяли, чтобы добраться до этого Пеппера). Но здесь, в бесклассовом обществе, трудно было его использовать, без ноги он для великих строек не годился, можно сказать, вовсе, приходилось держать в тюрьме.

Хохлова красть не пришлось - свой товар. Деревенский парнишка, прямо от мамки взяли его во власовскую армию, служил в стройбате, больше лопаты ему не доверили. Был интернирован англичанами и попал в Бремен. Уговаривали его добрые люди не возвращаться в Россию, но Коля не послушался - всю Европу пешком прошел и добрался, наконец, до своих. Ничего плохого ему не сделали, а мобилизовали, как всех его сверстников, и действительную службу он закончил ординарцем у генерала, выходит, даже доверяли. После армии стал шахтером, женился, но жена не поладила со свекровью, и, снявшись с места, поехали они искать счастья. Тут Колю забрали и дали двадцать пять лет (на два года больше, чем успел он прожить на свете). Но кроме себя, никого он не винит - не уехал бы от матери, так ничего бы и не случилось, не надо было жены слушаться. В лагере выучился на маркшейдера, стал начальником. Вместе с ним сидело много прибалтов, все они почему-то, по Колиным словам, не любили русских и грозились: "Погодите, пройдем мы по русским костям, когда американцы придут!.." Однажды Хохлова чуть не задавило куском породы.