Наши за границей

Публика, являющаяся пѣшкомъ и подъ зонтиками, все прибывала и прибывала. Мужчины являлись съ засученными снизу у щиколокъ ногъ брюками. Тѣ, которые явились къ театру до дождя, принялись также засучивать брюки. Всѣ старались стать подъ небольшой навѣсъ подъѣзда, а потому тѣснота усиливалась.

— Береги брилліантовую брошку, Глаша, а то какъ-бы не слизнули, — замѣтилъ женѣ Николай Ивановичъ.

Стоящій около него пожилой человѣкъ въ черной поярковой шляпѣ и съ маленькими бакенбардами петербургскихъ чиновниковъ улыбнулся на эти слови и проговорилъ по-русски:

— Посовѣтуйте также вашей супругѣ и карманы беречь. Здѣсь въ Парижѣ множество карманниковъ.

— Батюшки! Вы русскій? — радостно воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Очень пріятно, очень пріятно. Глаша, русскій… Представьте, у меня даже сердце чуяло, что вы русскій.

— Можетъ быть, потому что курю русскую папиросу фабрики Богданова съ изображеніемъ орла на мундштукѣ? — спросилъ бакенбардистъ, показывая папиросу.

— Да нѣтъ-же, нѣтъ… Я не только что орла, я даже и папиросы-то у васъ не замѣтилъ. Просто лицо ваше мнѣ почему-то показалось русскимъ. Знаете… эдакій обликъ… Позвольте отрекомендоваться. Николай Ивановъ Ивановъ, петербургскій купецъ, а это жена моя. Господи, какъ пріятно съ русскимъ человѣкомъ заграницей встрѣтиться!

И Николай Ивановичъ, схвативъ бакенбардиста за руку, радостно потрясъ ее. Тотъ въ свою очередь отрекомендовался.

— Коллежскій совѣтникъ Сергѣй Степановичъ Передрягинъ, — произнесъ онъ.

— Вотъ, вотъ… Лицо-то мнѣ ваше именно и показалось коллежскимъ. Знаете, такой видъ основательный и солидный. Вѣдь здѣсь французы — что! Мелочь, народъ безъ всякой солидности. А ужъ порядки нихъ, такъ это чортъ знаетъ, что такое! Вотъ хоть то, что въ восемь часовъ назначено представленіе въ театрѣ, а еще театръ не отворенъ и даже подъѣздъ не освѣщенъ, хотя теперь уже безъ пяти минутъ восемь.

— Да, да!.. Это у нихъ вездѣ такъ. Такой обычай, что отворяютъ только передъ самымъ началомъ представленія. Газъ берегутъ, — отвѣчалъ бакенбардистъ.

— Да вѣдь ужъ теперь передъ самымъ представленіемъ и есть! Скоро восемь.

— Объявляютъ въ восемь, а начинаютъ около половины девятаго.

— Какъ! Еще полчаса ждать? Да вѣдь у меня жена вся промокнетъ. Она, вонъ во все лучшее вырядилась.

— Напрасно. Здѣсь въ театрахъ не щеголяютъ нарядами. Чѣмъ проще, тѣмъ лучше.

— Такъ гдѣ-же щеголяютъ-то?

— Да какъ вамъ сказать… Ну, на скачкахъ… Пожалуй, и въ театрѣ, но только въ театрѣ Большой Оперы.

Въ это время блеснулъ яркій свѣтъ и освѣтились электрическіе фонари у подъѣзда.

— Ну, слава Богу… — проговорилъ Николай Ивановичъ. — Пожалуй, скоро и въ театръ впустятъ.

— Да, теперь минутъ черезъ десять впустятъ. Здѣсь нужно пріѣзжать непремѣнно къ самому началу, даже еще нѣсколько минутъ опоздать противъ назначеннаго часа — вотъ тогда будетъ въ самый разъ. Я ужъ это испыталъ. Но сегодня обѣдалъ въ ресторанѣ на выставкѣ, рѣшилъ въ театръ прогуляться пѣшкомъ, времени не разсчиталъ — и вотъ пришлось дожидаться, — разсказывалъ бакенбардистъ.

Наконецъ двери отворились, и публика хлынулъ въ подъѣздъ.

— Вы гдѣ сидите? — спрашивалъ Николай Ивановичъ бакенбардиста.

— Въ креслахъ балкона.

— Ахъ, какая жалость, что не вмѣстѣ! А мы въ креслахъ внизу. Землякъ! Землякъ! Хоть бы намъ поужинать сегодня какъ-нибудь вмѣстѣ. Нельзя-ли въ фойэ увидаться, чтобы какъ-нибудь сговориться?

— Хорошо, хорошо.

Бакенбардистъ сталъ подниматься на лѣстницу.

XLIX

Двѣ дамы среднихъ лѣтъ, сильно набѣленныя и нарумяненныя, затянутыя въ корсетъ и облеченныя въ черныя шерстяныя платья съ цвѣтными бантами на груди и въ бѣлые чепцы, какъ-то особенно присѣдая, бросились на супруговъ, когда они вошли въ театральный корридоръ, и стали снимать съ нихъ верхнее платье. Одна дама забѣжала сзади Николая Ивановича и схватила его за воротникъ и за рукавъ пальто, другая принялась за Глафиру Семеновну. Сдѣлано это было такъ быстро и неожиданно, что Николай Ивановичъ воскликнулъ:

— Позвольте, позвольте, мадамы! Кескесе? Чего вамъ?

— Ваше верхнее платье, вашъ зонтикъ, — объяснили дамы по-французски.

Глафира Семеновна перевела мужу.

— Такъ зачѣмъ-же дамамъ-то отдавать? Лучше капельдинеру, — отвѣчалъ тотъ. — У капельдинеръ? — искалъ онъ глазами капельдинеровъ по корридору.

Дамы, разсыпаясь на французскомъ языкѣ, увѣряли, что вещи будутъ сохранны.

— Чортъ знаетъ, что бормочутъ! Глаша, спроси: кескесе онѣ сами-то? — говорилъ Николай Ивановичъ.

— Да должно быть взамѣсто капельдинеровъ и есть.

— Не можетъ быть! Гдѣ-же это видано, чтобы баба была капельдинеромъ. Спроси, кескесе.

— Ву зетъ ле капельдинеръ? Ву вуле каше нотръ аби? — спрашивала дамъ Глафира Семеновна.

— Oui, madame, oui… Laissez seulement… Tout spra bien gardé. Votre parapluie, monsieur?

— Капельдинерши, капельдинерши…

— Вотъ чудно-то! А вѣдь я думалъ, что они такая-же публика, какъ и мы. Даже удивился, что вдругъ меня совсѣмъ посторонняя дама за шиворотъ и за рукавъ хватаетъ. Ну, пренэ, мадамъ, пренэ. Вотъ и ле калошъ. Ахъ, чтобъ имъ пусто было! Капельдинерши вмѣсто капельдинеровъ. Комбьянъ за сохраненіе платья? — спросилъ Николай Ивановичъ, опуская руку въ карманъ за деньгами.

— Ce que vous voulez, monsieur… — жеманно отвѣчали дамы, присѣдая.

Николай Ивановичъ вынулъ полуфранковую монету и спросилъ:

— Ассэ?

— Oh, oui, monsieur, merci, monsieur…

Опять тѣ-же присѣданія и одна изъ дамъ стрѣльнула даже на Николая Ивановича подведенными глазами, какъ-то особенно улыбнувшись.

— Фу ты, чортъ возьми! Заигрываетъ крашеная-то! Скосила глаза… Ты видала?

— Ну, ужъ ты и наскажешь!

— Ей-ей, коварную улыбку сейчасъ подпустила. Нѣтъ, это не капельдинерши. Смотри, какъ-бы пальто-то наши не пропали.

— Да вѣдь подъ номеръ сдаемъ, — сказала Глафира Семеновна.

Глафира Семеновна, раздѣвшись, стала оправлять юбку своего шелковаго платья, и дама въ черномъ платьѣ присѣла на корточки и принялась помогать ей въ этомъ дѣлѣ. Увидавъ что-то отшпилившимся въ отдѣлкѣ юбки, она тотчасъ-же извлекла изъ своего лифа булавку и пришпилила ею.

— Капельдинерши, капельдинерши, это сейчасъ видно, — рѣшила Глафира Семеновна, когда дама, посмотрѣвъ на нумеръ билетовъ, повела супруговъ въ театръ на мѣста.

— Voilа, monsieur et madame… — указала капельдинерша на два кресла и прибавила:- Bien amuser.

Супруги начали разсматривать театръ. Зала театра Эденъ была великолѣпна. Отдѣланная въ мавританскомъ вкусѣ, она поражала своею особенностью. Красивое сочетаніе всевозможныхъ красокъ и позолоты ласкало зрѣніе; по стѣнамъ и у колоннъ высились гигантскія фигуры каріатидъ, такъ художественно раскрашенныхъ, что онѣ казались живыми.

— Вотъ театръ, такъ театръ! — невольно вырвалось у Николая Ивановича.

Но въ это время къ супругамъ подкралась третья капельдинерша съ живой розой на груди вмѣсто банта, нагнулась и стала что-то шарить у ихъ ногъ.

— Кескесе! Чего вамъ, мадамъ? — опять воскликнулъ Николай Ивановичъ.

Но дама уже держала маленькую подушку подпихивала ее подъ ноги Глафирѣ Семеновнѣ.

— Ça sera plus commode pour madame, — сказала она и, наклонясь къ его уху, прошептала:- Donnez moi quelque chose, monsieur… Ayez la bonté de me donner un peu.

— Подушку, подушку она мнѣ предлагаетъ и проситъ за это… — перевела Глафира Семеновна. — Дай ей что-нибудь.

— Фу, чортъ! Вотъ чѣмъ ухитряются денегъ наживать! — покачалъ головой Николай Ивановичъ и сунулъ капельдинершѣ полъ-франка. — Подушку она подавала, а я-то думалъ: что за шутъ, что баба меня за ноги хватаетъ! Хорошъ театръ, хорошъ… — продолжалъ онъ любоваться, но передъ нимъ уже стояла четвертая капельдинерша, то скашивая, то закатывая подведенные глаза и улыбаясь совала ему какую-то бумажку, говоря:

— Le programme de ballet, monsieur…