Столовая гора

— Этого не может быть! — кричит Ланская. Она только сейчас услышала и поняла то, что говорит Кирим. Она кидается к Кириму и зло, кошачьими глазами смотрит на него:

— Что ты врешь, старик! Это неправда. Сегодня Халил будет свободен. Я знаю.

Кирим не отвечает ей, даже не пытается возразить.

— Милочка, ведь это же неправда, этого не может быть,— уже тише говорит Ланская и растерянно смотрит вокруг себя,— как же это так? Кирим, ты наверно знаешь?

— Да.

Она переводит пустой свой взгляд на Милочку, точно ищет у нее поддержки, углы губ дергаются в жалкой, безвольной улыбке.

— Ну вот,— шепчет она и, внезапно наклонившись к Милочке, приблизив вплотную свое лицо к ней, она говорит:

— Что же ты молчишь? Почему же ты молчишь? Ведь ты любишь его, ведь они убили его.

Милочка собирает всю себя, всю свою волю, стискивает губы, сжимает нестерпимо жгущие, точно внезапным огнем опаленные веки и молчит. Потом снова открывает глаза и переводит их с Ланской на Кирима. Взгляд ее тяжел, укорен и пристален.

Старик топорщит сросшиеся брови, но не отводит глаз и легко касается плеча девушки, точно желая этим движеньем вернуть ее к жизни.

— Кизмет,— говорит он коротко,— все написано в книге Аллаха. Кизмет. Если хочешь, идем со мной. Он лежит у меня в саду под яблоней. Ты можешь омыть его. Идем.

Минуту они еще стоят молча, смотрят друг другу в глаза.

Судорожно сжатые губы Милочки ослабевают. Она делает над собой еще одно последнее усилие и говорит твердо:

— Идем.

Финал

Один день сменяет другой.

Лето цветет все пышнее, все ярче. Оно приходит к своему зениту.

Плоды наливаются, зреют и опадают — соки земли возвращаются земле.

Арбы, нагруженные фруктами, медленно двигаются к городу — за ними летит пчелиный рой.

Янтарным медом насыщен воздух. По вечерам медовое солнце покоится на горах, медленно льет свои лучи на дубовые рощи, птицы начинают перекликаться между деревьями. Медвяная роса ложится на скошенный луг.

И над степью, над солью, полынью и мятой подымается налитая, бронзовая луна — медленно и величаво, как престарелая султанша, которой скучно.

Теперь на высотах из-под снега бегут ручьи. Все выше уходят овечьи отары, и пастухи слышат песню Гейлюна.

Милочка тоже слышит ее, несмотря на скрип, стук, лязг разъезженных колес, убегающих все дальше от Столовой горы, от сада Кирима, от спутанного клубка владикавказских улиц.

Она сидит на своей корзине перед раздвинутой створкой товарного вагона. Вокруг нее — человеческое месиво — голые, грязные ноги, всклокоченные головы, пропотелые рубахи, загорелые бронзовые лица татар, казаков, красноармейцев. В дальнем углу на полатях — Дарья Ивановна — испуганная, растерянная, выбитая из колеи, оторванная от привычного дела, копошится среди свертков, подушек, мешков.

— Милочка, хочешь есть?

— Нет, мама, не хочу.

Подбородок в ладонях, локти на плотно сомкнутых коленях, лапчатые брови сдвинуты на низком выпуклом лбу, перепелиные глаза затеряны в зеленых солнечных, плывущих, веером развертывающихся далях. Все дальше горы, все меньше их верблюжьи горбы, молчаливым караваном уходящие на юг. Впереди бескрайняя, неоглядная, русская равнина… До самой Москвы… Наконец она тронулась с мертвой точки… Скорей, скорей, скорей…

— «Пусть лучше я навеки останусь нем, но буду жить среди людей. Потому что для человека создал Аллах землю, небо и солнце и нет жизни без человека»,— шепчет Милочка слова из песни Гейлюна.

Как часто повторял их Халил… Это он в столовке однажды, ранним утром, вернувшись с гор, рассказал ей изумительную аварскую легенду о никогда не умирающей песне Гейлюна.

«Да, конечно, нужно жить, можно жить, должно жить»,— думает Милочка.

Скорей только от прошлого, от воспоминаний, от старого вздора. Тысячу раз прав Вахтин — ей нужно стать твердо на ноги. Да — да, нет — нет. Без колебаний, без романтики. Пусть Алексей Васильевич и ему подобные подмигивают сколько хотят и сидят между двух стульев. Необходимо только одно усилие… Халила она не забудет, но это не помешает ей стать другой… Напротив, Халил остался бы жив, если бы… Если бы не жил одной любовью…

На минуту Милочка зажмуривает глаза, опять у нее горят веки, потом открывает их еще шире.

Нет, конечно, что бы ни было, сколько бы ни было крови, смерти, страданий — через страдания и смерть да будет благословенна жизнь!

Она вскакивает с корзины, прыгает через мешки, карабкается на полати и, схватив за плечи Дарью Ивановну, смеясь, тормошит ее.

— Мама, мамочка, подумай только — мы едем, едем, едем…

— Ну, что с тобой?

Дарья Ивановна испуганно смотрит на дочь — она сейчас всего боится. Подумать только, продали последний скарб и с грошами — в неизвестность, в Москву…

— Что с тобой?

— Мы едем, Дарья Ивановна, вот что. Понимаете вы это, товарищ? Вы отправляетесь со мной к новым берегам. И поверьте — я буду хорошим кормчим. Вы не пропадете — положитесь на меня…

У Милочки обветренное, запыленное лицо, обветренные, запыленные, растрепанные волосы, широкие ноздри раздуваются, как у кабардинской лошади, в агатовых глазах твердая решимость.

Дрожащими руками Дарья Ивановна берет ее голову, притягивает к себе и целует в лоб — на веках мокрая паутина, но страха больше нет — только нежность в уставшем сердце…

— Конечно, ты у меня молодец,— говорит она,— я тебе верю…

Москва

1922

Комментарии

_{(Libens; Ст. Никоненко)}

1

Эпиграф и сюжет легенды о Гейлюне, открывающей роман, скорее всего,— авторские; прямых источников в фольклоре они не имеют. Синтетическим является и восточный орнамент, которым окружен идеологический каркас легенды (так, например, ее персонажи, будучи аварцами, носят несвойственные им имена тюркского происхождения).

Будучи окрашенной в тона народного сказания, «легенда о Гейлюне» явственно несет в себе набор идеологем, обращенных к героям романа, «героям своего времени»: сохраняя способность видеть истинное положение вещей («сними… с глаз моих повязку»), понимать невозможность существования человека вне общества, верить в возрождающееся, как феникс из пепла, жизнелюбие.

Анализируя истоки легенды о Гейлюне, следует отметить, что уже к концу XIX в. российскими исследователями был накоплен обширный материал в области фольклора народов Кавказа. Однако Слезкин, оказавшийся во Владикавказе в силу не зависящих от него обстоятельств, только там познакомился с некоторыми его образцами. В посвященной этому заметке Слезкин писал: «…несколько аварских (в Дагестане) легенд, рассказанных мне… художником Халил-беком Мусаевым, стоят того, чтобы их записать и напечатать» (С л е з к и н  Ю.  Литература в провинции. Письмо из Владикавказа // Вестник литературы. 1921. № 1. С. 13). Тем не менее, в книге Мусаясула (Мусаева) «Страна последних рыцарей», которая содержит много народных преданий, сюжета, подобного легенде о Гейлюне, нет, что косвенно свидетельствует о том, что последняя — плод авторского вымысла.

2

Мальчишки-папиросники — обычное явление в годы Гражданской войны, нэпа и Великой Отечественной войны. У мальчишек, торгующих папиросами, их можно было купить дешевле (поскольку зачастую их товар был ворованным) и поштучно, то есть не целую пачку, а несколько штук (Примеч. Ст. Никоненко). (Здесь и далее такой пометой снабжены комментарии и примечания (как цитируемые, так и перефразированные) Ст. С. Никоненко, заимствованные из публикации романа «Столовая гора» в кн.: С л е з к и н  Ю.  Л.  Разными глазами. — М.: Совпадение, 2013.— Libens.)

3

Кэбавня (от кебав, кебаб) — шашлычная.