На лобном месте

Мы дальше стремимся путем Ильича.

Мы партии верим, дела ее зримы, -

Мы с партией вместе -- плечо у плеча...

Я привел эту деревянную строфу потому, что она имела любопытное продолжение.

Федор Белкин, который, как цепной пес, бросался на Маргариту Алигер, на Эренбурга, да что там какой-то Эренбург, даже Пушкина назвал "придумкой столичной интеллигенции". Белкин до того разгулялся, что решил повторить все эти погромные идеи перед телекамерой.

И тут произошло осечка. Один старый следователь из Минска случайно, в московской гостинице, увидел выступление Федора Белкина. И ахнул...

Оказывается, он 15 лет искал Федора Белкина, начальника окружной гитлеровской жандармерии, лично, из револьвера расстрелявшего сотни партизан и евреев.

Открылось ддя всех вдруг поразительное единство указаний гитлеровских жандармов и хрущевских идейных установок.

12. ВОСКРЕШЕННЫЙ БАБЕЛЬ

В дни правительственного шельмования книг, вдохновленных антисталинским годом, в "Литературной газете" появилась необъяснимая, на первый взгляд, статья. "Литературке" было приказано вторично похоронить Бабеля.

Как известно, Бабель погиб в сталинских лагерях. Только-только официально реабилитирован, переиздан и вдруг -- снова окрещен черным по белому... предателем. Лютова из "Конармии", прототипа автора, сравнили с Мечиком, погубившим партизанский отряд. Хула эта позднее перекочевала из газет в "серьезные исследования". (В. Перцов. Писатель и новая действительность, изд. 2, дополн., Москва, 1961 стр. 102.)

Почему? В чем дело? Правая рука не ведала, что делает левая? Ведала... Оказалось, сталинская машина совершила грубейший просчет. Каратели шельмовали новую литературу: Дудинцева, Гранина, Александра Яшина и других. Возродили политику "выжженной земли".

И тут... заработала советская классика, в свое время вместе с авторами затоптанная, но вновь в годы развенчания Сталина воскресшая. Переизданная.

В 1957 году, после бесчисленных проволочек вышел в свет Исаак Бабель. Почти одновременно с ним -- Андрей Платонов. Позднее других -- Михаил Булгаков. "Крамолу" вытолкали в дверь, а она -- в окно. Хватились литературные каратели, да поздно... Джинн, выпущенный из бутылки, помог духовно окрепнуть новьм поколениям.

Воскрешенный Бабель вышел с предисловием Эренбурга... "В эпоху, когда рождались романы-реки, -- писал Эренбург, -- в эпоху инфляции слов он (Бабель) более всего боялся многословия. Он был реалистом в самом точном смысле слова. Новелла "Гедали" родилась из дневниковой записи: "Маленький еврей-философ. Невообразимая лавка -- Диккенс, метлы и золотые туфли. Его философия: все говорят, что они воюют за правду, и все -- грабят..."

Предисловие Эренбурга в 66-м году, при втором посмертном издании Бабеля, вырывали из готового тиража как контрреволюцию. Сжигали по акту в присутствии официальных лиц.

Появилось новое предисловие Лидии Поляк, профессора МГУ. С чего начала она свое предисловие -- маленькая, болезненная, запуганная Лидия Поляк? С фразы: "Писать о Бабеле трудно!" Еще бы! "Главный вопрос Бабеля, главная тема, -- мужественно признала все же в конце статьи Поляк, -- имеет ли человек право на насилие во имя революции, имеет ли право на бесчеловечность во имя правды и человечности?"

Она приводит даже дневниковую запись 20-го года: "Буденновцы несут коммунизм, бабка плачет".

Рассказ "Гедали" -- главный духовный нерв творчества Бабеля. Позднее те же вопросы поставит и Пастернак в "Докторе Живаго" -- оправданна ли революция, если она оставляет за собой миллионы трупов, слезы и отчаяние десятков миллионов? Если нескончаемая резня уносит цвет нации, а к власти прорывается, по обыкновению, подлейший, по локти в крови...

Не будем развивать этой темы, достаточно очевидной; остановимся на том, что с предельной отчетливостью, возможно, не осознавал даже Бабель, мудрейший Бабель. Ибо существуют исторические горизонты, которые ограничивают взгляд современников.

"Летопись будничных злодеяний теснит меня неутомимо, как порок сердца", -- пишет Бабель в рассказе "Путь в Броды", где буденновцы саблями рубят сопл, чужие соты, чтобы пограбить.

Жесток и злобен эскадронный Трунов, который стреляет в своего солдата. В "Письме", одном из рассказов, которым открывается сборник, крестьянский паренек-буденновец Курдюков, оставивший дома любимого коня, просит с деревенской учтивостью свою мать, чтобы коню мыла "беспременно передние ноги с мылом".

А затем с тем же лаконизмом сообщает, как они "кончали папашу", т. е. его, Курдюкова, родного отца, служившего у белых. А вообще, -- философствует боец Красной армии Курдюков, -- мы увидели, что "тыл никак не сочувствует фронту и в ем повсюду измена и полно жидов, как при старом режиме..."

В рассказе "Берестечко" заподозрили в измене старика, и вот казак "Кудря правой рукой вытащил кинжал и осторожно зарезал старика, не забрызгавшись".

Буденновец Матвей Павличенко охотно рассказывает о том, как он потоптал барина Никитинского: "Стрельбой, -- я так выскажу, -- от человека только отделаться можно: стрельба -- это ему помилование... Но я, бывает, себя не жалею, я, бывает, врага час топчу или более часу, мне желательно жизнь узнать, какая она у нас есть..." ("Жизнеописание Павличенки Матвея Родионыча")...

Но, может быть, это стихийная жестокость очерствелых солдат, озверелость голытьбы? Увы, эти будничные злодеяния насаждаются революционным руководством, прославленными деятелями эпохи Буденный в рассказе "Комбриг два" говорит заслуженному комбригу Колесникову, чтоб выбил поляков из городишка. "А побежишь -- расстреляю, -- сказал командарм, улыбнулся и отвел глаза в сторону начальника особого отдела.

Слушаю, -- сказал начальник особого отдела".

Это вот буденновское "расстреляю" да "улыбнулся" пострашнее даже садизма одичалого буденновца.

Предвещают они России новое и неслыханное взаимоистребление; явственно проглядывает это и в той легкости, с которой произносит Буденный свое "расстреляю", и в спокойном "слушаю" неулыбчивого начальника особого отдела...

Комбриг Колесников уничтожил поляков. Он едет далее, впереди бригады, и вот как пишет об этом Бабель: "...В тот вечер в посадке Колесникова я увидел властительное равнодушие татарского хана..."

Авторы предисловий и исследований о Бабеле пишут о контрастах быта и что сближение контрастов -- один из главных творческих приемов Бабеля. Да, конечно! Но в этом только средство впечатляюще-ударно сказать о боли, которая теснит сердце.

Зрелище набирающих силу татарских ханов страшит Бабеля. Новоявленные ханы глумятся уж не только над врагом, но и над своими отцами и братьями -деревенскими мужиками.

Вот пришли, скажем, мужики (в рассказе "Начальник конзапаса", в котором автор не изменил даже подлинной фамилии героя), пришли жаловаться на судьбу. Отбирают у них коней, пахать не на чем. На крыльцо вышел начальник штаба. "Прикрыв воспаленные веки, -- пишет Бабель, -- он с видимым вниманием слушает мужичьи жалобы. Но внимание его не более как прием. Как всякий вышколенный и переутомившийся работник, он умеет в пустые минуты существования полностью прекратить мозговую работу. В эти немногие минуты блаженного бессмыслия начальник нашего штаба встряхивает изношенную машину..."

Так и на этот раз с мужиками...

В рассказе появляется Дьяков из "Дневника": "Коммунист... хитрец, враль, живописнейшая фигура", -- записал о нем в дневнике Бабель. Этот Дьяков и не вздумал вникать в смысл крестьянских жалоб: "...взметнув оперным плащом, исчез в здании штаба".

Новоявленные татарские ханы недолюбливают интеллигентов и не мешают бойцам презирать их и расправляться с ними. "Какой паршивенький!" -восклицает Савицкий, начдив шесть из рассказа "Мой первый гусь". "Шлют вас, не спросясь, -- говорит он автору, -- а тут режут за очки..."

Афонька Бида, застреливший своего смертельно раненного товарища, обращается к автору, который не смог застрелить человека: "Жалеете вы, очкастые, нашего брата, как кошка мышку..." (Смерть Долгушева")