И-е рус,олим

Я приношу ей стакан воды -- все тот же стакан. Она вливает в себя воду толчками, перестает икать и уже почти спокойно говорит:

-- ... я с ним ночью не договорила... ты Лею принес... потом все это... я забыла ему перезвонить... не захотела... неважно... утром е-мейл странный получила, письмо от него... почти прощальное, с завещанием, но не всерьез, так, на всякий случай... но я испугалась, потому что на фоне всего этого, нашего... позвонила... не отвечает... тогда в офис... а там сказали, секретарша сказала... три смерти, то есть две с половиной... я сюда... а тут рука у Гриши... я так больше не могу... ой, мамочки, это же все не просто так, вы понимаете... это проклятие какое-то...

-- Мы -- нет, мы не понимаем,-- горько говорю я,-- нам понимать не выгодно. А я -- понимаю. Не бойся Белка, тебе как раз ничего не грозит. Ты уже выбралась, ты помнишь, после дискотеки, ты уже своей тьмы хлебнула. А два раза оно, кажется, не нападает. А с Линем -- это может быть вообще случайность...-- тут я вспомнил Ортиков "айсберг" и уточнил,-- то есть, если даже и закономерность, то неважно, потому что совсем на другом, недоступном нам уровне... А Гришу, Белла, это я ранил. Нарочно. Чтобы остановить проект. Иначе не получилось. И смерти бы не остановились, здесь, в Иерусалиме. Ты-то хоть мне веришь?

Она кивает, но я вижу, что просто так, на автопилоте. А Гриша орет, грозя мне забинтованной рукой:

-- Хрен тебе, проект остановить! Мы продолжим! Скажи ему, Белка! Рука заживет! Я и левой буду рисовать! Придумаю что-нибудь! А ты, сволочь, у меня еще сядешь! А когда выйдешь, я тебя измордую обеими руками!

Белла зажимает уши. Стоит так несколько секунд. Потом руки у нее опускаются, и она спокойно, каменно произносит:

-- Все. Проект закрыт. Все ушли на фронт. В соответствии с волей покойного спонсора... Вопросы есть?

-- Почему? -- отчаянно кричит Гриша.-- Ты не можешь!

-- Потому что я сломалась. А кому этого недостаточно... могу переслать последнее письмо Линя. Он не желает... не желал, чтобы в случае его смерти проект продолжался. И я ему за это благодарна... А теперь... А что теперь? Да, теперь выпьем за упокой и пойдем в приемный покой... Вот же блядь, какой день, такие и каламбуры...

-- Ты не имеешь права! -- сдавленным голосом то ли говорит, то ли шепчет, то ли шипит Ортик.-- Никто не имеет право! А ты -- особенно! Потому что ты -- мать Машиаха! Я так решил. Мать не может убить Машиаха. Если Машиах будет убит матерью, нам всем -- кирдык. Аборт всему человечеству!

-- Сумасшедший дом! -- воет Гриша.-- У меня дома -- сумасшедший дом! Белка, разлей водки и поехали уже. Я в травмпункт, вы -- в психушку! Да быстрее, мать твою!

В детстве, щелкая семечки, складываешь шелуху в тот же карман, а потом наощупь выбираешь твердые, съедобные, наполненные, которых все меньше. Так и ты, о, Город мой, выбираешь в своем кармане и пожираешь то ли лучших, то ли первых попавшихся, со стороны не понять, и лишь память о них сухой шелухой кружится вокруг нас, оставшихся, участвует в общем шевелении. Не живы мы, о, Город, поскольку живем не так, а значит как бы и не живем. Не мертвы мы, поскольку осязаем, чувствуем и видим. И любим. Мы думаем, что любим. Но это все-таки память о любви, это лишь тающий вкус ее на львином языке твоем, Город наших судеб. Мы мучаемся, но здесь. И не хотим иной участи. И не знаем, что мучаемся, а лишь догадываемся. И поэтому в глазах жителей этого Города двадцать пятым кадром вспыхивает то, что будоражит других, чужих, и заставляет нас узнавать друг друга везде.

Мы подтаяли на жарком лихорадочном теле твоем, Город, а потом слиплись, срослись, вернее проросли друг в друга и в кожу твою, и теперь мы все вместе покачиваемся от ветра зла и добра, от быстрого течения твоей нечеловечьей крови, бурлящей на порогах подземных артерий. Умирая по-одиночке, мы чувствуем страшную, иссушающую тоску, но и тоска эта уже привычна, беспредельна и воспринимаема порой, как подаяние, наше -- вечности, этой бесформенной нищете, принимающей все и никогда не насыщающейся, но иногда засыпающей. "Лев, пляшущий на страже",-- назвал тебя однажды наш человеческий нищий, безумец, бывший вчера мудрецом и желающий стать им завтра. Нет имени у этого безумца, потому что он -- это я, это каждый из нас, потому что, живя в этом Городе, каждый становится всем и все, что он может -- констатировать, наблюдая за своими превращениями. И считать, что это лучшее из всего возможного для человека.

Часть 2

СУМЕРКИ АВАТАРОВ

(ПОСТЫ)

Ты -- великий кот, мститель богов

Из надписей на гробницах египетских фараонов XIX и XX династий

СЕРЬГА ДЛЯ СРЕДНЕГО УХА

Давид

Иерусалим -- так принято писать название этого Города. Меня смущают эти две гласные подряд в начале. Ведь пытались писать Ерусалим и Ирусалим, но это не прижилось. Это как с электронной почтой, которую называют то и-мэйл, то е-мэйл. И это "ие" впереди словно указывает на Интернет. Мне почему-то кажется, что если бы у самого Города спросили, как писать по-русски его имя, то он подписался бы так: И/е_рус.олим. Потому что Иерусалим -- это Интернет, и мы, "русские" олим живем в нем безусловно виртуальной жизнью.

Хотя, конечно, это верно не для всех. Иерусалим становится Интернетом после ученичества, когда начинаешь читать его гипертекст. И тогда камни превращаются в линки и швыряют тебя на сайты сотканной временем Сети. Разве не так же происходят произвольные прогулки по Интернету, когда достаточно случайно попасть курсором на активный линк, чтобы оказаться в ином, непредсказуемом месте, а оттуда перенестись в другое, еще более далекое во всех отношениях, но все-таки как-то прямо-логически или криво-шизофренически связанное с тем, откуда ты пришел.

Ощущение, что подошвы твои кликают по тем же камням, по которым ступали... о, это ощущение вибрации активированного гиперлинка! Оно пьянит, невозможно привыкнуть к этому трамплину времени, но и жизнь без него утрачивает многомерность.

В блужданиях по Иерусалиму разве не происходит то же чудесное непланирование маршрута, особенно во времени, когда выйдя в утреннее дребезжание света и чириканье воробьев, хочется увлажнить ладонь росой, сконденсировавшейся над миром. И ты, напялив у входа шутовскую картонную дурилку-кипу, медитируешь у могилы царя Давида. Клик. Тысяча лет. Ты в этом же здании, на втором этаже, тайно наблюдаешь как Иисус тайно вечеряет с апостолами. Клик. Тысяча лет. Тот же зал, ставший мечетью. Клик. Тысяча лет. На крыше этого же здания молится президент Израиля, ведь это чуть ли не единственное в новорожденном государстве место, откуда виднеется Храмовая гора. Клик. Клик. Клик.

В других городах не так. Они не виртуальны, они визуальны. Они текст. Абзацы областных центров, повести Парижа, Лондона, Петербурга. Непрерывность сюжета. Единство плавно текущего времени. Преемственность всего. Эти города можно листать страница за страницей, оставляя на завтра продолжение повествования.

Раньше я думал, что Иерусалим -- это тоже том, просто страницы в нем вырваны, а оставшиеся перепутаны и написаны на разных языках. Но нет. И теперь я блуждаю по этому виртуальному Городу, прыгая с камня на камень, как с сайта на сайт, через потоки времени.

Серые нервные клетки серых компьютерных корпусов... Серое вещество общего мозга... Иерусалим -- это больная душа человечества в белой смирительной рубашке иерусалимского камня.

И/е_рус.олим. Этот Город просеял алию из России через свое виртуальное сито. Этот Город отобрал для себя каких-то отвечающих его критериям людей. Я, наверное, никогда не сумею даже приблизительно эти критерии сформулировать, но они есть и я их чувствую, ведь иначе невозможно объяснить, почему я почти безошибочно определяю иерусалимцев в любом городе. Я, кажется, даже знаю, кто из поселившихся в Иерусалиме здесь приживется, а кто уедет. Это происходит чуть ли не на генетическом уровне. Репатриант приживляется здесь, как трансплантат -- только при определенной генетической совместимости, иначе отторгается.