Тарантелла

- Я уж понял, что вы привыкли всё делать... по-американски.

Он, как будто, поддержал предложенный ею тон, соответствующий её навыкам. И она бегло, словно отмечала тезисы заготовленного доклада, пожаловалась и на другие болезненные ощущения: ватные ноги, повышенная влажность кожи - никогда раньше так не потела, наверное, от этого и зуд, занудный, как зуд бра в комнате наверху... Кстати, пора и починить, а то невозможно уснуть как следует. Но от того зуда всё ж таки можно избавиться, трижды дёрнув за верёвочку. А от этого...

Она даже показала, где именно зудит сильней всего, и снова поймала свои руки на бессознательных, без её приказов, движениях. Поймала саму себя на том, что показывая, где зудит - почёсывает, скребёт эти места ногтями: то вокруг поясничных позвонков, сзади, то под грудью, cпереди. Поймать же себя удалось только потому, что ногти предательски потрескивали, такой неприятный звук, но зуд не усмиряли, ещё большая неприятность. И вообще обнаружилось, что зудит не на поверхности кожи, а под ней, на небольшой - а всё же недостижимой глубине. Благодаря этому своевременному открытию, ей удалось удержаться и не почесать голову. Это было бы уж слишком, дорогая, запоздало подумала она. Впрочем, оно бы отлично соответствовало всему остальному, успевшему тут с тобой случиться, и от чего тебя не удержал никто: всё случившееся перегружено ровно таким же лишком. Что ж, никто не удержал, но никто и не виноват, разве ты не сама затеяла всё это дело? Значит, и раскаиваться в этом тебе самой.

- Это всё от жары, - поставил он свой диагноз, ничему не удивляясь, или не замечая деталей рассказанного и показанного: усвоив лишь общее, или только хорошо ему знакомое. - Обычный перегрев. Осторожные люди в полдень у нас не выходят. Вам надо было пролежать весь этот день в темноте. Вчера у вас была морская болезнь, а вы сразу сегодня на солнце. Вспомните-ка, я предупреждал. Но у вас, так сказать, заложило уши.

- Я помню, да и не вы один щедры на предупреждения... А что мне с них? У меня выбора нет, мне надо работать, иначе - зачем же было всё это затевать!

- Вот именно, - подтвердил он. - Но как это у вас нет выбора? Придётся задержаться, говорите вы, вот какие вы сделали из всего выводы. А прочисти бы вы уши и глаза бы пораскрой, коли уж нашлись добрые люди, давшие вам предупреждения... Если б вы им вняли, то поступили бы совсем наоборот: уехали бы отсюда, не откладывая, прямо сейчас. И сказали бы совсем противоположное. Что ж, придётся нам расстаться, сказали бы вы.

- Это почему же я должна... - заколебалась она. - И потом, разве я не должна вам за комнату?

- Ах ты, Господи, - сквозь зубы проговорил он. - За кого же вы меня принимаете? Мы не такие мелочные, как вы думаете...

Он снова порылся в ящике, на этот раз в нём продлённо звякнуло, захватил что-то в горсть и протянул ей. Она оторопело уставилась на его раскрытую ладонь, на сложившуюся в протянутом к ней ковшике фигуру: ключи от её "Фиесты", пересекающие по диаметру колечко, к которому они подвешены, как колокольчики. Что ж, этот знак действительно смахивает на запрещающий длительную стоянку, а звяканье его - на звон прощальный. Похоже, желательное расставание ещё и неизбежно. Это его тягостные железные звоночки, оно уже, кажется, совсем близко. Уже, собственно, тут.

- И зачем только я сюда приехала... - прошептала она.

Горечь и кислота, обычно с затруднением совмещающиеся друг с другом, теперь легко сошлись в одно место: у корня её языка. Нет, немного глубже, на полпути между их источниками, между языком и сердцем. Ведь кислота, скорей всего, это послевкусие извергнутого желудком содержимого, но горечь... горечь вовсе нет. Она - привкус извергнутого содержимого сердца, горечь расставания. Терпкий вкус разочарования оставшейся ни с чем, опять только с самой собой, души.

- И вправду, зачем... - снова подтвердил он. - Ну, а нашли вы то, за чем приезжали?

- Не знаю, - сказала она. Это робкое признание, собственно полупризнание, далось ей через непомерное усилие. Но она сумела проделать ещё одно, дополнительное, и всё же довела дело до конца.

- Если совсем честно - пока нет.

СЕДЬМАЯ ПОЗИЦИЯ

- Однако, будьте уверены, найду, - заявила она от порога. - Не сомневайтесь. А... и вы тут, padre? Рада вас видеть. А вы меня?

Оба одновременно прекратили свой разговор и повернули к ней головы. Не дожидаясь ответа, она прогарцевала к конторке. По мере её приближения взгляд Адамо поднимался всё выше и выше над бортиком конторки, пока не упёрся в верхнюю пуговицу её жилета с таким выражением... собственно, без всякого выражения, будто он не столько смотрел - сколько слушал, как шуршат её шорты. Глаза облокотившегося на правый бортик prete поступили совсем наоборот, заскользили в противоположном направлении, и когда она подошла поближе остолбенело уставились на её колени. Она порадовалась и этому.

- Интересно, что это мы тут так интимно обсуждаем, - говорила она, быстро надвигаясь на онемевших, застывших в своих позах собеседников. - Погоду или канонические тексты... а-а, понимаю, текущие дела кооператива? Вот я вас и застукала, заговорщиков... Сказать прямо - накрыла.

Заключительную язвочку она подпустила, уже пристраиваясь к конторке с левой стороны так, чтобы от священника её отделил зелёненький зонтик, прислонённый к стойке в том же месте, где она его оставляла. Наверное, вернувшись и после более длительного отсутствия, найдём его точно в той же позиции. Он и двадцать лет преспокойно тут простоит, никто не сдвинет его с места. Вот уж действительно райский уголок: двадцать лет - и те как один миг, или как вечность.

- Интересно, откуда мы такие... мокренькие? Я думал, вы уже добрались до Pоtenza, - поднял брови Адамо, возможно, выражая этим способом своё изумление. Ну что ж, значит, какие-то чувства ему доступны, по меньшей мере, он слыхал о некоторых из них.

- А я надеялся, что уже и до своего Мюнхена, - добавил священник, справившись, наконец, со своим остолбенением.

- Да, мы такие из Potenza, - желчно сказала она, стараясь не глядеть в его сторону, на его зеленоватые впалые щёки. - Вы угадали, Адамо, я уже было добралась туда и даже заправила машину. Слава Богу, они там уже цивилизованы: принимают кредитные карты. Попыталась я и сама заправиться, соблазнилась их жутким бутербродом, совершенно напрасно, разумеется. Как раз когда я подступалась к этому бутерброду, вмешалась вдруг какая-то сила... Какой-то голос вдруг... Но ладно, оставим шутки, если они вам так не нравятся. Если они у вас тут не приняты. Без шуток если - то моя машина раскалилась, как утюг, и этого просто нельзя было вынести. Я все окна открыла - никакого толку, стало ещё хуже. Гораздо хуже, чем тогда, когда меня тут перед вами вывернуло. Стало совершенно ясно, так мне и до Неаполя не дотянуть... У вас тут надо передвигаться по ночам, как в Сахаре. А что, мою комнату уже заняли?

- Да нет, - пожал плечами Адамо, - она свободна, как и все другие. Значит, в следующий раз намереваетесь ехать этой ночью? Учтите, всё равно придётся платить полностью за вторые сутки...

- Заплачу за всё, - с угрозой усмехнулась она, - университет всё оплатит. Не беспокойтесь, я останусь тут, пока не решу все вопросы. Я привыкла доводить дела до конца, ну и, конечно, платить долги... А вот вам и залог, что я больше не убегу.

Она покрутила ключи на колечке вокруг пальца, один, два раза... и вполне удачно перебросила их через бортик конторки. Ударившись о кожаную обложку по-прежнему лежащей на столе книги, они мягко прозвенели.

- Потому и вернулись, - согласился Адамо, накрывая их ладонью. - Сами не любим оставлять дела недоделанными, но и начальство ведь такое не приветствует.

- Не только... - заколебалась она, но всё-таки довела до конца и это, как и обещала. Это признание тоже далось ей нелегко. - Там, на бензоколонке я вдруг вспомнила, что забыла у вас свои вещи. Оставила в комнате рюкзак со всеми вещами, так меня тут у вас отделали... Отшибли все памороки. Ну, а вы-то почему не напомнили, когда я уезжала, назло?