Меж двух миров, Некоторые аспекты чеховского реализма

И, должно быть, в это время она была очень похожа на своего деда ямщика" [С.9; 264].

Последняя фраза также представляет собой по сути ситуативное сравнение, включенное в "цепочку" и заряженное ее общим качеством.

Каждое ситуативное сравнение здесь, взятое в отдельности, не слишком "выпирает", даже - необычный гастрономический оборот с дыней. Но цепочка в С.111

целом имеет, конечно же, концептуальный характер, раскрывает эволюцию отношения Маши Должиковой к сложившейся ситуации, говорит о ее освобождении, ее готовности вновь вернуться к своей фамильной способности подчинять, управлять, "стоять над", не слишком считаться с теми, кто ниже, стремиться в другие края, разрывая старые привязанности.

Ясно, что и в этом случае ситуативные сравнения, их цепочка, решают уже не только частные задачи, но благодаря подтексту выходят на идеологический уровень.

В то же время индивидуальная яркость каждого включенного в цепочку оборота несколько приглушена, позиционно и - качественно, обращением к общеязыковым значениям ("птица, вырвавшаяся из клетки") и к мотиву, уже заявленному ранее и не раз использованному в повести ("ямщицкое" начало в характере Должиковых).

В этом видится преодоление Чеховым эстетических проблем, возникающих в связи с некоторой замкнутостью микроструктур.

Писатель находит способы использовать для решения своих художественных задач специфическую выразительность, смысловую глубину и завершенность этих образований, создаваемое ими динамическое напряжение, не нарушая их целостность, но делая их границы проницаемыми для подтекста.

Именно через подтекст чеховские микроструктуры отныне прочно связаны с текстом, "вживлены" в него.

Под этим знаком органичности написаны многие последующие произведения Чехова, такие, как "В родном углу" (1897), "Печенег" (1897), "На подводе" (1897), "У знакомых" (1898), "Ионыч" (1898), "Человек в футляре" (1898), "Крыжовник" (1898), "О любви" (1898).

В них автор стремится так выверить, соотнести все элементы художественного целого, чтобы ничто не нарушало ровного, сдержанного и немного монотонного описания столь же "ровной" и монотонной жизни, идя даже на намеренное приглушение изобразительно-выразительных средств, в том числе и ситуативных сравнений.

Причем зачастую эти художественные средства решают локальные задачи.

В рассказе "Печенег" следует, однако, отметить случай соединения в одной фразе "казалось" и "точно": "Тарантас прыгал, визжал и, казалось, рыдал, точно его прыжки причиняли ему сильную боль, и частный поверенный, которому было очень неудобно сидеть, с тоской посматривал вперед: не видать ли хутора" [С.9; 326].

Но и этот пример, как видим, не особенно выбивается из общего тона, оба ситуативных оборота оказываются в слабой позиции.

"Случай из практики" (1898) демонстрирует некоторое отступление от сложившейся в конце девяностых годов нормы. Чехов словно возвращается к прежнему творческому опыту, когда ситуативные сравнения выполняли важнейшую смыслоформирующую роль в его произведениях.

В описании текстильной фабрики Ляликовых, увиденной глазами ординатора Королева, читаем: "И похоже было, как будто среди ночной тишины издавало С.112

эти звуки само чудовище с багровыми глазами, сам дьявол, который владел тут и хозяевами, и рабочими, и обманывал и тех и других.

Королев вышел со двора в поле.

- Кто идет? - окликнули его у ворот грубым голосом.

- подумал он и ничего не ответил" [С.10; 81].

Как видим, ситуативное сравнение звучит и в мыслях героя.

Стать замкнутыми микроструктурами эти обороты вряд ли способны, поскольку не слишком оригинальны и носят оттенок общеизвестных истин. Не случайно сам Королев рассуждает о таких общих местах, читанных "в газетной статье или в учебнике" и убедительных там, но не очень приложимых к реальной жизни, не принимаемых сознанием чувствующего человека.

Это не мешает, однако, двум приведенным ситуативным сравнениям прямо участвовать в формировании идейного плана рассказа.

Для большей убедительности они подкреплены еще одним ситуативным сравнением: "Так думал Королев, сидя на досках, и мало-помалу им овладело настроение, как будто эта неизвестная, таинственная сила в самом деле была близко и смотрела" [С.10; 82].

В рассказах "По делам службы" (1899), "Душечка" (1899), "Новая дача" (1899) вновь берет верх стремление к стилистической сдержанности.

Но в "Душечке" нужно все же отметить одно ситуативное сравнение.

Только что Оленька потеряла очередную свою привязанность, ей "так жутко, и так горько, как будто объелась полыни" [С.10; 110].

Невольно вспоминается Рашевич из рассказа "В усадьбе", которому после совершенной бестактности "было неловко и противно, как будто он поел мыла" [С.8; 340].

Если вспомнить ироническое отношение Чехова к Душечке, то, возможно, такое сходство приемов не покажется странным.

"Дама с собачкой" (1899), как и "Случай из практики", несколько выбивается из общего потока.

Среди довольно многочисленных ситуативных оборотов произведения выделяются два, явно концептуальных.

Проводив Анну Сергеевну, Гуров "слушал крик кузнечиков и гудение телеграфных проволок с таким чувством, как будто только что проснулся" [С.10; 135].

Но счастливый сон не забылся.

И однажды тюрьмой показалась Гурову его реальная жизнь: "Ненужные дела и разговоры все об одном отхватывают на свою долю лучшую часть времени, лучшие силы, и в конце концов остается какая-то куцая, бескрылая жизнь, какая-то чепуха, и уйти и бежать нельзя, точно сидишь в сумасшедшем доме или в арестантских ротах!" [С.10; 137].

Вот они снова рядом, двое, осознавшие свою взаимную любовь, ищут возможность быть вместе: "... и точно это были две перелетные птицы, самец и самка, которых поймали и заставили жить в отдельных клетках" [С.10; 143].

Глубоко значимый для Чехова рассказ своей темой, сюжетом, образом героя, сумевшего "очнуться", осознать пустоту прежней жизни, заставил автора С.113

обратиться к сильнодействующим приемам, которые, казалось бы, уже ушли в прошлое.

Вновь писатель в ключевых точках текста использует ситуативные сравнения, не слишком выбивающиеся из общего русла, но все же воспринимаемые как важные вехи, и в эволюции героя, и в раскрытии идейного замысла в целом.

Повесть "В овраге" (1900) содержит довольно много ситуативных оборотов, нередко - по два-три на странице. Значительная часть из них - это формы с "казалось". Именно такие формы здесь наиболее выразительны: "Волостной старшина и волостной писарь, служившие вместе уже четырнадцать лет и за все это время не подписавшие ни одной бумаги, не отпустившие из волостного правления ни одного человека без того, чтобы не обмануть и не обидеть, сидели теперь рядом, оба толстые, сытые, и казалось, что они уже до такой степени пропитались неправдой, что даже кожа на лице у них была какая-то особенная, мошенническая" [С.10; 155].

Когда "пришло известие, что Анисима посадили в тюрьму за подделку и сбыт фальшивых денег", все помнили об этом постоянно:

"Казалось, будто тень легла на двор" [С.10; 166].

Умер в больнице маленький Никифор. Липа несет его домой.

"Больница, новая, недавно построенная, с большими окнами, стояла на горе; она вся светилась от заходившего солнца и, казалось, горела внутри" [С.10; 172].

Чуть позже Липа, сидящая у пруда с мертвым ребенком на руках, слышит звуки наступающей весенней ночи: "Где-то далеко, неизвестно где, кричала выпь, точно корова, запертая в сарае, заунывно и глухо" [С.10; 172].

Два последних ситуативных оборота, при всей своей подтекстной связи с происходящим, явно тяготеют к микроструктурам. Так же, как и следующее: "Едва она поселилась в комнатке в верхнем этаже, как все просветлело в доме, точно во все окна были вставлены новые стекла" [С.10; 145].

Совершенно очевидно, что Чехов вновь обращается к этому необычному художественному средству, когда потребовалось создать философски глубокий, предельно насыщенный и в то же время - несколько неопределенный в своей многозначности, почти символический текст.