Случайное обнажение, или Торс в желтой рубашке

РАЗГОВОР

А. Б.

За окном то таял снег, то стужа леденила робкие сердца… Разговор сворачивал на мужа, и обидам не было конца. Был он — третий — как бы осязаем, виноватый взгляд, хоть та же стать… Что-то все мы недопонимаем, как бы ни старались понимать. Протестуем против обезлички, полыхаем праведным огнём… Дался ж нам твой давешний обидчик, что ж мы всё о нём, о нём, о нём?

Даже если вынута заноза, остается след былых заноз. Ясности б — тепла или мороза… Как невыносимо, если врозь. Что же я-то сопереживаю или тоже в чем-то виноват; ваши тени взглядом провожаю и не знаю, как зазвать назад. У несчастных что-то вроде касты, вот и ворошим житье-бытье. Есть, конечно, верное лекарство, и оно зовется забытье.

Только ничего не забываем. Каждая обида на счету. Вот он — третий даже осязаем, несмотря на полную тщету. Может быть, он видит наши лица, что пылают праведным огнем… Разговор наш длится, длится, длится, а ведь каждый, в общем, о своем. У него, наверно, сын родится, вот тогда не будем о былом.

ЗОЛА

Чего мне ждать? На что надеяться? На то, что, может быть, поймут? И перепеленают сердце, и выбросят обиды жгут? Всё время — деньги, деньги, деньги! — а я, как нищий на углу, устал молиться и тетенькать, и дуть на чувств своих золу.

Из пепла не возникнет пламя, из безысходности — любовь, и только память, только память ещё мою согреет кровь. Когда чредой пройдут виденья, я оценю ли грёз размах? Души не меряны владенья, и я здесь подлинный монарх. Хочу — люблю, хочу — караю, и в сновиденческом огне не к раю, к дедовскому краю хотелось быть поближе мне. Чтобы из мглы вечерней свита и предзакатного огня, всех этих грешных духов свита не ополчилась на меня.

О, да не буду близким в тягость, уйду, пока не надоел, навеки в край, где плещет радость за установленный предел. На то нам и дается слово, чтоб светом выхватить из мглы две-три щербатинки былого, и не разворошить золы.

ЛЮБОВЬ В НАРУЧНИКАХ, ИЛИ ДЕВОЧКА НА ШАРЕ

Москва — самый фантастический и опасный для своего жителя сегодня город в России. Что там лермонтовская Тамань или гоголевский Петербург! Вадима Врунова здесь чуть не уморили голодом да ещё вдобавок хотели по крупному обобрать и может даже убить, а причиной тому явилось светлейшее чувство на свете — любовь. Всюду, как говорят французы, "шерше ля фам".

Надо сказать, женщин Вадим боялся панически. Он был женат недолго, всего два месяца, и воспоминание об этом нелегком периоде хуже, нежели дурной сон приводило его в дрожь. Бывшая жена его, крупнолицая мясистая ногастая и рукастая брюнетка даже и в том юном, двадцатилетнем возрасте, сумела надолго внушить ему отвращение ко всему женскому роду. Что небезынтересно, звали её отнюдь не страшно, Маргаритой и знакомство их произошло как раз тогда, когда появился в журнале "Москва" знаменитый роман Булгакова, и Вадим, сочинявший и переводивший немного для собственного удовольствия, тогда мечтал порой, что он тоже отчебучит что-нибудь эдакое, выдающееся, конгениальное, и знакомые будут шептаться, показывая на них: Мастер и Маргарита… Он даже завел необыкновенную тюбетейку, которую в особом расположении духа нахлобучивал на затылок и сидел вечером на кухне с томиком Уильяма Батлера Йейтса, пытаясь эквиритмично и эквилинеарно передать "Два дерева" или "Что потом"…

Шли годы, он закончил куйбышевский (ныне самарский) педагогический институт, стал дипломированным переводчиком, съездил на стажировку в Лондон, дав соответствующую подписку о неразглашении и сотрудничестве соответствующим органам и прошел все ступени от младшего редактора до заведующего редакцией издательства "Прозрение", где занимался формированием плана изданий для слепоглухонемых.

Из всех своих ближайших родственников он жаловал только покойную ныне мать, которая все-таки баловала его в детстве, давая побольше поспать в выходные да подкидывая ему за обедом и ужином кусочки повкуснее, а в более взрослые годы выкраивала ему из своей скудной зарплаты или позже пенсии какие-то деньги на карманные расходы.

Вадим был её поздним и единственным сыном, он родился уже после войны, после трех абортов и шести выкидышей, когда его мать Апофегмата Тимофеевна, кубанская казачка по происхождению и коренная москвичка в третьем поколении, перепробовав все испытанные и малоизвестные женские хитрости, обратилась к испытанной многомудрой знахарке Василисе Матвеевне и та радушно вручила ей какие-то пахнущие железом и серой порошки, велев запивать их освященной водой, простоявшей в темном месте двенадцать дней.

Может быть, именно с этих порошков и затхлой воды рос Вадим нервным болезненным ребенком. Он не любил принимать участие в шумных уличных забавах, много читал, начиная с двух лет, любил находиться один в комнате с обязательно зыкрытыми окнами и дверью, и спал подолгу, никак не меньше двенадцати часов в сутки.

Отца своего Вадим почему-то не любил. Николай Евгеньевич был, что называется, ражий детина более двух метров росту, и хотя Вадим тоже не дал маху: один метр девяносто шесть сантиметров, но два метра так и не перешагнул, и тем как бы не пошел во вруновскую породу, хотя и носил эту выдающуюся фамилию (Вруновы испокон веку были истопниками в домах светлейших князей Ширинских-Шихматовых, баловавшихся к тому же литературой, а куда приличный литератор без истопника: рукописи жечь полагается. Вот и у Пушкина был истопник Широков, от которого производит свою родословную один из невидимых участников нашего повествования).

Вадим в глубине души тоже считал себя личностью необыкновенной и, конечно, подлинным аристократом духа, только по ошибке или иронии судьбы оказавшимся в личине простолюдина; он даже не особенно верил в то, что Николай Евгеньевич его подлинный батюшка, скорее всего, мечталось нашему герою, его настоящим отцом был кто-то из соучеников матери, с отличием закончившей институт иностранных языков имени Мориса Тореза, где обучалось немало перекрасившихся в красный цвет отпрысков старинных дворянских родов, сызмала предназначенных к дипломатической миссии, но не прошедших спецфильтр МГИМО.

Когда Вадим оглядывал не без удовольствия свои длинные суховатые руки с узкими точеными кистями, заканчивающиеся длинными пальцами потомственного музыканта, причем ногти также были отменно породистые, не слоились, напоминая стекла швейцарских часов, он искренне верил в такие минуты, что вот-вот на днях случится чудо и он проснется знаменитым артистом, музыкантом, художником, на худой конец — литератором, только вот работать над собой было обычно некогда и лень.

Вадим снимал однокомнатную квартиру на московской окраине, престижный центр был ему, к сожалению, не по карману. Ранее в годы застоя, волевым усилием раскачав себя утром после разгульного вечера. а то и ночи, он обычно ловил такси или частника, лихо мчался на службу, в полдень непременно шел в ресторан Дома кино (пока там не воцарился Гусман, не взял любую мелочь в свои кавээнские руки и не отменил служебные пропуска для ненужных для кинобизнеса малозначительных чиновников близкорасположенных от улицы Брестской организаций), где за пять застойных рублей съедал полноценный порционный обед, не забывая заказать кюфту-бозбаш (огненно— жгучий суп с фрикадельками) и филе по-суворовски, а вечером снова шел в ресторан, либо с Жох-Жоховым, либо с Гординым, а то с тем и другим вместе: в Домжур, в ЦДЛ, в "Москву", "Россию", а то и в "Пекин", выбор был неохватен, проникать мимо швейцаров без мзды ему весьма помогало удостоверение члена Союза журналистов, но никогда он не доставал заветную красную книжицу секретного сотрудника с золотым гербом государства на передней обложке, которую хранил рядом с не менее заветным партбилетом в специально застегнутом на булавку потайном внутреннем карманчике пиджака, самолично сооружаемом им самим, стоило только прикупиться обновке.