Особое подразделение. Петр Рябинкин

— Я очень рада, папа. Мне тоже плохо одной, только я тебе не говорила. — И тут же строптиво упрекнула: — Ну что ж, раз она хорошая, женись. В конце концов, я могу и у вас поселиться.

Отец опустил голову, пробормотал виновато:

— Я, конечно, допустил слабодушие, факт. Тем более что она совсем против меня молодая, сорока еще нет, а мне за полсотни перевалило. Поспешно добавил: — Но на вид она вполне солидная, и даже волосы седые есть. Поменьше, чем у меня, но есть.

— Папа, женись. — И Люда погладила руки отца, отмеченные прежними ожогами от металла. Пообещала; — Я с ней обязательно подружусь. И хорошо, что она доктор, мне, знаешь, все равно лечиться надо.

— Это как такое лечиться? — забеспокоился отец. — Выходит, в госпитале не долечили?

— Да нет, так, пустяки. Но надо.

— Так она от чего хочешь вылечит, — воодушевился отец. — У нее всегда в кабинете очередь, как все равно в магазине, когда дефицитный промтовар поступает. У других докторов записи нет, постучись и войди. А к ней люди прут со всеми жалобами на здоровье — как в исполком по жилищным вопросам, так же и к ней по линии здоровья.

Платон Егорович привел дочь в больницу, робко постучав в дверь кабинета, приоткрыл, но, не входя, произнес шепотом:

— Евгения Петровна, я тут к вам от себя клиентку привел. Может, примете?

Маленькая, худенькая, гладко причесанная, с бледным, бескровным лицом, скуластая, с печально-серьезными- глазами, Евгения Петровна показала рукой на белую табуретку и сказала так, как она говорила, очевидно, всем сюда входящим:

— Здравствуйте, пожалуйста, садитесь.

И стала мыть руки после того, как пожала руку Люды. Спросила, оглядываясь через плечо:

— На что жалуетесь? — И, помедлив, произнесла робко и нерешительно: Люда? — И чуть заметно при этом улыбнулась уголками губ, а может, это только Люде показалось.

Люда проговорила сквозь зубы:

— Была ранена в бою, ну хотелось бы выяснить последствия.

— Раздевайтесь, — приказала доктор.

— Я только хочу посоветоваться…

— Раздевайтесь, — повторила доктор.

Люда вначале испытывала чувство неприязни оттого, что ей показалось: врачиха смотрит на нее с любопытством, не как доктор, а как женщина на женщину, оценивающе.

Евгения Петровна обследовала Люду быстро, ловко, с какой-то механической привычной решительностью. Приказала:

— Одевайтесь. — И снова мыла руки, сказала, оглядываясь через плечо: Попробуем пока лечиться, не прибегая к хирургическому вмешательству. Но предупреждаю вас, ничего не обещаю пока.

— Но мне ничего сейчас не надо, — ответила Люда. — Обойдусь. Мне не к спеху.

— Нет, вы будете лечиться, — сказала врач. — Это необходимо. — И добавила строго: — Женщина должна быть матерью…

— Ну почему вы утверждаете, что непременно должна? По собственному опыту, что ли?

— У меня были дети, двое.

— Где же они?

Евгения Петровна отвернулась и, глядя в окно, закрашенное наполовину белой краской, произнесла глухо:

— Их нет…

Резко повернулась и, посмотрев твердо в глаза Люды, спросила:

— Ну вы сами, наверное, видели? Видели, да, как немцы расстреливали с бреющего эшелоны? Ну вот, при таких вот обстоятельствах…

— Простите меня, пожалуйста.

— Ну что вы! — сказала доктор. — Я вас понимаю. — Смешалась, смолкла, потом, видимо делая усилие над собой, заговорила громко, отчетливо: Платон Егорович вам уже рассказал. Но я вам тоже хочу сказать. Словом, он мне никаких таких обещаний не давал, и, хотя он мне сейчас близкий человек, я уже потеряла самых близких и привыкла быть одна. Я могу быть одна, а он нет. Поверьте. — Опустила голову, перебирая на столе бумаги. — И я ему нужна.

— А он вам?

— Я бы не хотела, чтобы у меня была еще одна утрата в жизни. Я просто не предполагала, что могу кого-нибудь полюбить. А вот полюбила.

Встряхнула головой, произнесла с насильственной улыбкой:

— Очевидно, рецидив чисто женский. Пройдет. А может, и нет. Не знаю.

Люда сказала твердо:

— Нет, не надо. Не надо, чтобы проходил. — Добавила наставительно: Имейте в виду, он очень хороший. Даже самый лучший…

— Я знаю, — согласилась Евгения Петровна. Потом снова докторским тоном объявила: — Значит, так, Люда, будем лечиться. Еще встретимся не раз, и, может, я не только как медик вам понадоблюсь…

Когда Люда вышла из врачебного кабинета, отец бросился встревоженно к дочери:

— Ну как?

— Она, знаешь, она, пожалуй, хорошая.

— Знаю, — сердито прервал отец. — А здоровье? Ну чего она у тебя там нашла? — Резко открыл дверь, спросил, шагнув в кабинет: — Доктор, я могу официально спросить, как отец, чего у ней? — Жалобно добавил: — Может, что серьезное? — Упрекнул совсем по-домашнему: — Ты, пожалуйста, со мной не темни. Не надо.

— Папа! Я пошла, — сказала Люда и посоветовала заговорщически докторше: — А вы ему укол сделайте для спокойствия. — Дружески помахала рукой обоим: — Ну, пока.

Но, спускаясь по ступенькам больничной лестницы, Люда чувствовала себя так, будто оставила здесь отца навсегда. И ей хотелось плакать от острого, внезапно охватившего ее чувства одиночества.

XV

В город прибыл новый начальник милиции.

Прежний был внушительней: полковник атлетической внешности. Он всегда лично участвовал в операциях по захвату преступника, проявляя при этом храбрость и бесстрашие. Когда докладывал ход расследования по крупному делу, слушать его было необычайно интересно. Мелкими происшествиями не занимался, относился к ним с брезгливым равнодушием. Разъяснял подчиненным — устрашите словесно, а письменную канитель не разводите. Пояснял — каждый незначительный привод как отражается в статистике? Рост преступности! А это противоречит существу нашей объективной действительности. Главное, товарищи, качество работы. Оно в чем выражается? В борьбе с опытным уголовным элементом, с форменным преступником. С присуждением его по серьезной статье уголовного кодекса. Ни к чему усиленно заниматься мелкими там происшествиями на почве быта, нарушением норм — сейчас не такое время. Могут приписать нам излишества по линии бдительности как носителям чего?.. Ну, сами понимаете.

Поймав уголовника, он испытывал большое, но беззлобное удовольствие. Посещал место предварительного заключения и там добродушно беседовал с заключенным, как благородный победитель с вполне достойным побежденным противником.

— Чего тебе дадут — это суда забота. Наше дело — факты и их доказательства. — Заботливо осведомлялся: — Нет ли жалоб на содержание под стражей или на грубость сотрудников? — И если уголовник не высказывал претензий, был очень доволен. Говорил: — Гуманность у нас на высоте. Это точно.

Персональной машиной он не пользовался. Горисполком помог ему обзавестись конем. В Отечественную войну, как и в гражданскую, он служил в кавалерии. Отлично ездил верхом. Просто приятно было глядеть.

И во всем остальном он был человеком хорошим. Сам занимался строевой подготовкой с милиционерами, обучая щегольской выправке и четкому армейскому шагу. Платон Егорович Рустов симпатизировал начальнику милиции, хотя тот на заседаниях горисполкома не проявлял никакой активности. Сидел молча, в задумчивой позе терпеливого рыболова, когда обсуждаемые вопросы не касались непосредственной работы милиции. Густову нравилась уравновешенность и спокойствие начальника милиции и то, что он не лез в дела, его не касающиеся.

Новый же оказался по званию ниже — подполковник.

В этом можно было даже усмотреть какое-то невнимание областных властей к городу. Но шесть рядов орденских планок и на каждой по четыре ленточки фактор существенный. Малорослый, тощеватый, с впалыми щеками и значительной плешью, выглядел он не импозантно. Но глаза живые, бойкие, с опасной усмешечкой.

Несколько раз Платон Егорович встречал нового начальника милиции, переодетого в штатское. Рубашка фасона апаш, вправленная в бумажные брюки, на ногах сандалеты. То, что он переодет, Платона Егоровича не удивляло, очевидно, полагалось по ходу дела переодеваться, чтобы вести за кем-нибудь подозрительным наблюдение. Не случайно же он встречался с начальником милиции то в продуктовом магазине, где тот смирно стоял в очереди, беседуя с гражданскими, то видел его на кухне заводской столовой, то в общежитии, где новый начальник пил чай с комендантом.