Утоли моя печали

Антон Михайлович обычно бывал с нами любезен, иногда шутливо или величаво-снисходительно давал понять, что весьма ценит наше прилежание, энтузиазм, образованность... Приходя в тихие, вечерние часы, он заговаривал и на посторонние темы - о литературе, музыке, живописи, истории...

Заметив на столе колокольчик, звон которого мы записывали, проверяя частотные характеристики телефонов, он сказал:

- Приятный звук... Вот таким же моя бабушка вызывала горничных из девичьей...

...И зачем это вы бороду растите?.. Я помню, мой дед-генерал холил бороду - расчесывал двумя клиньями, как ласточкин хвост. В детстве мне это казалось весьма красивым... Раздвоенные бороды у нас в доме называли русскими, короткие, "чеховские" бородки - французскими, а прямые ровные лопаты - немецкими.

...Нынче модно говорить о гуманизме, о человеколюбии в литературе. И Толстой - гуманист, и Чехов туда же, душка. Все они, мол, поучают нас человечности. Ежели бы только это - грош им цена была бы. Они тем и велики, что правду-матку режут беспощадно. Без всяких оглядок... А все эти гуманизмы, идеалы прогресса - на поверку пустые слова. Патока, и притом даже не сахарная, а сахариновая. Слова, слова, слова!... Как это у Толстого: "Гладко писано в бумаге, да забыли про овраги". А в наше время нужны не слова, а волчьи зубы и тигриные когти. Без этого любой талант, любой гений пропадет. Беззубых добрячков едят все, у кого аппетит есть. А кто силен, кто зубаст, того не скушаешь, он и сам, если проголодается, слопает кого нужно...

Такие рассуждения слышал и Солженицын - ведь мы обычно вдвоем полуночничали в лаборатории. И я, разумеется, напомнил об этом, едва услышал про зловещий упрек - "похоронили".

- Да брось ты пугать. Пусть вольняги боятся обидеть начальство - им есть что терять. А нам нечего. В карцер же не посадят за данные артикуляционных испытании. Антон, конечно, гад - такой же, как Абрам и все они. Однако можешь мне верить, я людей с первого взгляда вижу. Он умен и расчетлив, а мы ему нужны. Он знает, что мы не темним, не филоним. И он понимает, что такие честняги ему куда полезнее, чем подхалимы, которые только в глаза начальству таращатся: "Чего изволите?" Нет, он знает нам цену. Сейчас позлится за неудачу "девятки", а потом еще больше уважать будет.

- Ой, Саня, ты по логике рассуждать хочешь. Как в шахматы ходы рассчитываешь... А он из тех, кто может просто доску на пол смахнуть. Ты ему изящную комбинацию, любезный шах, а он тебе сапогом в пах: не обыгрывай начальство!

- Зря паникуешь, Борода! Про Фому я бы поверил, но Антон другой породы.

Однако через несколько дней на прогулке он мрачно сказал, что Абрам Менделевич спросил его, кому бы он мог передать артикулянтов, поскольку Антон Михайлович намерен перевести его на "укрепление" математической группы, там срочно разрабатывают сверхнадежную систему шифрации. Без этого конструкторы не могут закончить шифратор...

Такое неожиданное перемещение показалось безрассудным, но, с другой стороны, успокаивало: значит, это и есть вся месть обиженного Антона.

Солженицын создал на шарашке нечто и впрямь раньше не существовавшее научно (фонетически, психо-акустически и математически) обоснованную теорию и практическую методику артикуляционных испытаний. Он стал отличным командиром артикулянтов, был действительно незаменим. Это понимал каждый, кто видел его работу и мог здраво судить о ней. Это сознавал и он сам и вовсе не хотел переключаться на унылую математическую поденщину рядовым, в одном строю с более опытными и знающими специалистами. Он сказал, что Абрам Менделевич думает так же, обещает отстаивать...

В те же дни у нас появился профессор математики Ростовского университета, пришел в числе штатских консультантов очередной правительственной комиссии. Узнав своего бывшего студента, удивленно, но приветливо поздоровался, участливо глядел на арестантский синий комбинезон. А на следующий день вызвал его для деловой беседы, представился куратором математической группы. Солженицын, уверенный, что его неопровержимо рациональные доводы убедят профессора, выложил начистоту, что хочет заниматься только артикуляцией, в которой он создал уже немало нового, что это настоящая научная работа, а математическая группа ему не по нраву с самых разных точек зрения...

Профессор слушал внимательно, возражать не стал и говорил в таком тоне, что совершенно успокоил доверчивого собеседника. Когда я усомнился, не перебрал ли он в откровенности, ведь почтенный земляк все же состоит при начальстве, он только отмахнулся... Через день его вызвали "с вещами".

Я прибежал к Абраму Менделевичу - может быть, это какое-то недоразумение. Но тот сухо отстранил все просьбы и уговоры. "Приказ управления".

А вечером, наедине, сказал :

- Это вам всем урок. Чтоб знали: Антон Михайлович ничего не прощает. Никому.

* * *

Солженицын оставил мне свои конспекты по Далю, по истории и философии, несколько книг, среди них растрепанный томик Есенина - подарок жены с надписью "Все твое к тебе вернется", и - как главное "наследство" - своего лучшего друга Николая Виткевича.

Все конспекты уцелели и вернулись к нему. Это удалось благодаря Гумеру Ахатовичу Измайлову. Талантливый инженер-электронщик, осужденный на 10 лет "за плен" и за то, что в плену дружил со своим земляком, поэтом Мусой Джалилем (о гибели Мусы и его новой славе он узнал много позднее, уже на воле), Гумер был в числе семи инженеров и техников, которых досрочно освободили в 1951 году в награду за создание сверхсекретного телефона - за ту работу, которая начальникам принесла ордена, ученые степени, Сталинские премии.

Все освобожденные остались на шарашке вольнонаемными. Но только двое Гумер и его друг Иван Емельянович Брыксин - сохранили по-настоящему добрые отношения с недавними товарищами, не шарахались от нас, не сторонились. Именно Гумер Измайлов вынес и передал моим близким все конспекты Солженицына и значительную часть моего архива.

А книжку Есенина я, к сожалению, еще раньше доверил хранить моей подружке. Позднее, когда она уже работала в другом отделе, я, случайно встретив ее в коридоре, спросил, сохранила ли. Она испуганно зашептала: "Какая книжка? Какой Есенин? Так то же была совсем старая рвань... я и не помню, куда сунула, и вы, пожалуйста, забудьте. Совсем забудьте".