Прохождение тени

Вера вздыхала после моих слов: да, мелодически... Андрей был прирожденным мелодистом, романтическим мелодистом, как Григ, но, увы, карандаш попал в его руки прежде, чем Вера, покончив со своим наробразом, снова села за инструмент. Андрей в детстве был предоставлен самому себе, сидел дома в одиночестве, озвученном лишь перезвоном трамваев, и черкал себе на листках бумаги. Вера долго не обращала внимания на то, что сын дни напролет что-то рисует. Однажды пригляделась к рисункам сына и решила показать их одному знакомому художнику, отчасти театроведу. Тот сказал: "Поразительно". -- "Что поразительно?.." -- испуганно спросила Вера. "Поразительно, что ваш сын не ошибся ни в одной детали. Посмотрите вот эти фигуры -- они одеты в рединготы, боливары, епанечки, плис, помпадур, левантин. Где он мог видеть эти наряды?" -- "Не знаю, -- честно ответила Вера. -- В доме давно нет альбомов и таких книг. Прежде все было, а теперь нет". -- "Помню холодную зиму двадцать первого... -- понимающе усмехнулся художник. -- Пусть рисует. Линия нынче не представляет такой опасности для жизни, как слово".

Судя по рассказам Веры, Андрей любил музыку не так, как мы все, простые любители, а как-то тоньше и изощренней, как любят ее профессионалы-теоретики. С огромного древа музыки он срывал один лист -- и вертел его в руках, изучая, препарируя своим изысканным, раздраженным слухом, смакуя отдельные полутона и оттенки. Наш слух, например, чувствует себя оскорбленным, если исполнитель вдруг прерывает начатую пьесу, в которую мы уже успели вжиться, настроиться на ее развитие, Андрей же постоянно останавливал свою мать, играющую на рояле, и просил повторить для него ту или иную полюбившуюся модуляцию. Он мыслил себя не в потоке музыки, как моя мама и Вера, а в отдельной музыкальной фразе. Андрей так и признавался Вере, что иногда, особенно за рисованием, ощущает себя тем или иным лирическим высказыванием, музыкальным афоризмом, восходящей секвенцией, побочной темой одной из моцартовских симфоний, вращающейся в пределах квинты си-бемоль -фа, которую выпевает валторна... Поэтому и пластинки, сохранившиеся у Веры с тех времен, невозможно слушать: каждая заиграна в каком-то определенном месте. Моя мама всерьез сердилась на него, когда он подымал иглу и возвращал любимую мелодию в исходное состояние, не давая ей дослушать вещь до конца. Ей казалось, будто Андрей варварски расчленяет живое тело музыки. То же чувствовала и Вера. Но Андрей не церемонился с чувствами женщин, и в этом он походил на моего отца. Для Андрея в целом словно не существовало ни "Франчески да Римини", ни "Шехерезады", ни "Пер Гюнта" -- он жил избранными звучаниями, короткими восклицаниями духовых, всплесками медных, переливом арфы, бывших, в сущности, фрагментами великой мелодии. То, что казалось ему симфоническим пейзажем, озаренным неповторимыми мелодическими медитациями, ради которых он останавливал мчащийся на всех парах состав того или иного произведения, в ощущениях мамы представало чуть ли не музыкальной катастрофой, террористическим актом, осуществленным холодной, безжалостной рукой. Точно таким же образом Андрей часто пресекал ее сердечные порывы, добиваясь от мамы повтора одной и той же насущной для его слуха темы -- что она вышла замуж за моего отца по глупости, по молодой глупости и легкомыслию, а вовсе не из-за любви... В такие минуты он походил на хрестоматийного лицемера, который, чтобы обмануть другого (или себя) по-крупному, беспредельно искренен в мелочах, в описании подробностей, доказывающих, что он не лжет и не таит камня за пазухой. И он действительно был искренен, когда говорил, что вся "Шехерезада" Римского-Корсакова не стоит нескольких тактов восходящих секвенций в ее финале, но от этой искренности, ни в грош не ставящей чужое восприятие музыки, хотелось бежать со всех ног.

Мы с нею всматривались друг в друга, как две вот-вот способные разминуться души -- одна еще не достигла земли, другая готовилась к возвращению на небо. Мы говорили о "необыкновенных, полных доверия и теплоты" отношениях между Верой и мамой, развивавшихся на невыразительном вначале фоне дружбы с Андреем. А между тем меня интересовал именно Андрей, я считала, что это благодаря ему в наш дом вошла музыка и мы не остались за ее бортом -- в том мире, "который не подозревает, что музыка -- еще более высокое откровение, чем вся мудрость и философия" (Бетховен). Андрей однажды промелькнул передо мною в окне последнего ночного трамвая: забывшись над карандашным наброском физиономии случайного попутчика, в котором его поразила какая-то черта, он проехал свою остановку и вышел вместе с тем пассажиром в Красном Аксае, после чего полночи брел до дома пешком, но пришел очень довольный тем, что представлял себе теперь комический облик графа Лодовико. Любовью к музыке мама была обязана общению с Верой, и только с Верой. В филармонию мама ходила с нею, сын же ее был вечно занят в театре. Они слушали "Сотворение мира", "Лондонские симфонии", "Зимний путь", "Пасторальную". Вера упомянула о маминой привычке прикрывать ладонью глаза, когда она слушала музыку, и я была вынуждена ей поверить. Вера отняла у Андрея и "Арлезианку" Бизе, о которой мама говорила, что это его любимое произведение. Вера частенько играла маме -- она прекрасно читала с листа, и мама покупала для нее все новые ноты в добавление к "Хорошо темперированному клавиру", бетховенским и моцартовским сонатам, "Детскому альбому" Шумана, "Картинкам с выставки", полонезам и вальсам Шопена, лежащим на рояле любого музыканта. Вера рассказывала о маме, а я на каждом шагу прерывала ее восклицанием: "Этого не может быть! Это не похоже на маму!" -- "Да нет, детка, поверь мне, я не видела более жизнелюбивого существа, чем твоя мать, жизнь из нее била ключом! Она, как и Бетховен, мечтала жить тысячекратной жизнью. Я готова поклясться на Толстом, что..." -- "Вера, ты что-то путаешь! -- не могла согласиться с нею я. -- Мама мне сама говорила, что у нее в молодости развилась болезнь factium vitae, что в переводе с латыни означает "отвращение к жизни"". -- "О нет! -- энергично трясла головой Вера. -Ты все напутала. Это мама рассказывала тебе про меня. Это я была больна такой болезнью. Но она у меня прошла. Я полюбила жизнь, как в конце концов начинаешь любить человека, за которого в молодости выходила без большой страсти. Я помню твою маму с детских лет. Их возвышенная дружба с Андреем... Все считали их женихом и невестой, но потом Андрей уехал учиться в Москву, и появился твой папа... Да, тогда она немного угасла, а когда муж оставил ее -- за год до войны, -- мама снова ожила, стала прежней. Мы вместе проводили Андрея на фронт. Во время оккупации я играла вальсы югославским офицерам, а мама работала прачкой... Потом, когда пришли наши, мы вместе расчищали развалины, ждали писем от Андрея. Они вдруг пришли целой лавиной -накопились где-то на почте за время оккупации... Потом он вернулся после госпиталя, мой бедный сын, это было в сорок четвертом, мама тогда уже работала в школе, и между ними началась любовь. Какая это была любовь! -воскликнула Вера. -- И вот ей пришлось уехать от Андрея, от родных, от меня -- туда..." Голос ее задрожал. "Как жаль, что ты об этом не знала, -произнесла я, -- ты бы сумела ее удержать. Как жаль, что ты ничего не знала". Верина рука легла мне на затылок. "Конечно же, я все знала, -- вдруг сказала она. -- Твоя мама мне первой рассказала все: что ее муж, твой папа, нашелся, что для нее пришло разрешение на приезд... Мы даже не знали -- где это. Знали только, что путь туда лежит через Москву. За день до отъезда она пришла ко мне... -- Вера наклонилась и прошептала мне прямо на ухо: -- А Андрей ничего не знал! Мы не смогли ему сказать..." -- "Но почему? Почему ты не удержала ее? Зачем маме было туда ехать?" -- вырвалось у меня. "Это был ее долг, -- печально проговорила Вера. -- Я хотела на прощание сыграть твоей маме в качестве напутствия псалом "Господь мой -- пастырь мой", но при первых тактах Шуберта она подскочила к роялю и решительно захлопнула крышку. Я едва успела отдернуть руку..."