Чертова кукла

И вот приехал. Чему тут радоваться — Литта не знала, но радовалась.

Бежать сразу к бабушке — нельзя. Не любит этого бабушка. Нельзя. Он останется обедать. А вдруг не останется?

Пошла к себе, на вышку, пригладить волосы, переодеться к обеду. Она живет нынче на самом верху, в комнатах Юрия. Выпросила у графини.

Зашуршали у крыльца колеса, это Николай Юрьевич с поезда, из Петербурга. Белеют глазастые фонари. Сейчас, значит, и обед.

Николай Юрьевич нынче не тот. Из-под палки графини начал выезжать, сначала было вовсе слег, — но палка графинина неутомима. Николай Юрьевич понял это и покорился. Сперва покорился, а потом сам втянулся. Возник. Пободрел, помолодел, и нога не смеет болеть. Кое-какие связи, действительно, подновил, и это ему нравится. О Юрии хлопочет искренно, но исподволь; и радуется, видя, что из-за "несчастной случайности" с сыном на него нисколько не косятся. Напротив, — ободряют, утешают, обещают… Пожалуй, выгорит дело. Прав был Юрий, не следовало опускаться. Николая Юрьевича еще очень и очень могут вспомнить.

Загудел глупый гонг. В городе обходились без него, но на даче уж так повелось, — гонг.

"Остался, остался! — думала Литта, весело сбегая с лестницы. — Сейчас увижу!"

В деревянной столовой — обе приживалки (третью графиня куда-то сплавила). Пришел Николай Юрьевич, с тростью, но бодрый, наконец вплыла графиня, — под руку с Саватовым.

Он — маленький, беленький, похожий на птицу, но очень корректный и прекрасно одет.

— Какая большая барышня! Совсем курсистка! — полуудивленно протянул он, здороваясь с Литтой, улыбнулся и сказал ей глазами что-то такое хорошее, близкое и доброе, что Литта от радости покраснела.

— Вот, берите ее с будущего сезона на свои курсы, — сказала графиня по-французски. — Я ничего не имею против курсов, руководимых вами.

Саватов поклонился, а взволнованная Литта пробормотала:

— Ах да, grand-maman. Только ведь мне нужно еще экзамен…

Когда сели за стол, графиня обратила свою французскую речь к Николаю Юрьевичу:

— Monsieur Саватов привез мне очень интересные и ценные сведения… Но мы поговорим об этом после обеда.

И она покосилась на молчаливых компаньонок.

Разговор пошел обыкновенный. Литта молчала, изредка вскидывала глаза на своего Дидусю, и каждый раз он отвечал ей хитрым, ласковым, знающим взглядом.

Кофе велено было подать в маленькую угловую. Компаньонки остались, а Литта решительно пошла за графиней. Она должна все знать.

Профессор в самом деле сообщил графине кое-что новое. Он слышал, что в ближайшие дни после ареста Юрия было арестовано много лиц в связи будто бы с найденными у Юрия бумагами; следствие ведется, но собственно Юрию никакого обвинения еще не представлено. Если оно будет, то, конечно, откопают что-нибудь старое, вернее же так ничего определенного и не будет: есть признаки, что дело хотят замять, по крайней мере, в отношении Юрия.

— Ну да, ну да, мы сильно хлопочем, — сказал Николай Юрьевич, кивая головой. — А откуда это вы все знаете? — прибавил он, простодушно улыбаясь.

— Я за верное не выдаю. Так, слухи носятся. Хлопотать очень не мешает.

— Ну вот! Ну вот! — сияла графиня, не теряя, впрочем, величественности. — Дидим Иванович, мы получаем от него вести. Побывавшие в руках этих… geôliers [27], но все же… Материально он нами устроен насколько возможно лучше. Не теряет присутствия духа. Это удивительный юноша! Сильное сердце! Пишет, что здоров и спокоен.

— Он очень наблюдательный, — сказал Николай Юрьевич. — Будет потом рассказывать нам свои тюремные впечатления.

Графиня замахала руками.

— De grâce! [28] Избавьте! Какие впечатления? Совершенно никому уже эти тюрьмы не интересны. Я старуха, но и молодым давно оскомину набило. Кинулись, как безумные, и в обществе, и в литературе: ах, революция! ах, заключенные! ах, то! ах, се! Ну и надоели сами себе. С est démodé [29].

— Вы правы, графиня, — сказал Саватов. — Очень démodé [30]. Об этом не говорят. Но, однако же, это все есть. И революционеры, и заключенные есть. Вот хоть бы Юрий.

— Никаких революционеров, надеюсь, нет… Уж не говоря о мерах, предпринятых в свое время, все эти гадости в их собственной среде… должны их в корне уничтожить. А если правительство настолько глупо, что продолжает хватать и заключать юношей вроде Юрия, то ему же хуже. Я это говорила. Такие gaffes [31] не могут продолжаться вечно. Где теперь мятежники? Покажите мне мятежника! Чуткое правительство и старых-то всех выпустило бы. Они бы осмотрелись и наверно занялись чем-нибудь таким… с пользой, мирным.

— Ну, для амнистии… пожалуй, рано, — надув щеки, сказал Николай Юрьевич.

— Я за чуткое правительство, мой милый. За то, чтобы правительство стояло в курсе… comment dites vous? [32] в курсе общественного состояния. А то ловят по сю пору крамольников, когда о крамоле никто ни думать, ни слышать, ни читать не хочет!

— Ну, и слава Богу, графиня, что не хочет! — весело сказал Саватов. — А Юрия Николаевича зря засадили, тут вы совсем правы, я говорил: напрасно, напрасно!

— Вот и мужиков… — неожиданно сказала Литта, волнуясь, охрипшим от долгого молчания голосом, — Садят, садят… Неизвестно, за что?

— Comment? — удивилась графиня и подняла брови. — Каких мужиков? D'où prenez-vous tout èa? [33] Мужиков, очевидно, садят за пьянство и распущенность. Да, я где-то читала: деревня очень распущенна. Но какое это имеет отношение к нашему разговору?

— Это особая статья, особая, — усмехаясь, поддержал Саватов и встал, чтобы проститься.

— Нет, нет, вам еще рано… Я велю заложить лошадь…

И графиня позвонила.

Николай Юрьевич давно осоловел. Поднялся, опираясь на трость, чтобы проследовать в свои апартаменты.

— Какая ночь славная! И теплая, — сказал Саватов, увидев в соседней комнате черное пятно открытой на балкон двери.

— В сад темно, — поспешно заговорила Литта. — А вы посмотрите, как у нас на балконе хорошо! Grand-maman боится сырости, чай мы по вечерам там не пьем….

Саватов пошел за девочкой. Остановились у перил в душистой, теплой августовской черноте.

У Литты билось сердце, искала самых коротких, самых нужных слов — и не находила.

— Милая… — сказал тихо старик. — Умница. Догадливая. Хорошая.

Литта подняла на него глаза. Увидела, в луче света из комнат, его лицо, ласковое-ласковое, без улыбки.

— Вы, Дидуся… знаете разве?

— Знаю, знаю… Чего не знаю — о том догадался. И вести вам хорошие… о том, о ком думаете.

— Обошлось? — радостно вскрикнула Литта. — Ох, как я рада!

— В другой раз приеду — может, письмецо вам привезу. Только вы уж, деточка, это письмецо…

— Да знаю, знаю!

— И правда, что мне умницу учить.

— Я к вам приеду, Дидусь. Вот как мы только в Петербург переберемся.

— Приедете? Как же так?

Он помолчал.

— Разве вот что придумаем? Вы про экзамен говорили. Хотите, мы вас с Орестом осенью приготовим? Живо. Приезжать к нам будете. Это мысль!

— Дидуся! Как хорошо! Я способная, я скоро, Оресту не будет трудно. Только бабушка…

— Я предложу графине, — сказал Саватов серьезно. — Это ведь не сейчас.

— Рада — рада, рада — рада, — по-детски затвердила Литта и чуть-чуть не запрыгала. — Ах, рада. И то — удалось, и то — благополучно… Миленький Дидусь! Все будет! Как хорошо на свете!

Саватов поглядел в ее блестящие глаза, хотел рассердиться, но не мог. Опять улыбнулся ласково.

Через минуту она стояла в передней, смотрела, как Дидуся надевает пальто, ищет свой клетчатый плед, — и радость не проходила.