Жизнь Матвея Кожемякина

...В день похорон Пушкарёва шёл дождь, и народа собралось немного, даже нищие поленились - не все пришли.

Шакир шагал стороной, без шапки, в тюбетейке одной, она взмокла, лоснилась под дождём, и по смуглому лицу татарина текли струи воды. Иногда он, подняв руки к лицу, наклонял голову, мокрые ладони блестели и дрожали; ничего не видя перед собою, Шакир оступался в лужи, и это вызывало у людей, провожавших гроб, неприятные усмешки. Кожемякин видел, что горожане смотрят на татарина косо, и слышал сзади себя осуждающее ворчание:

- Нехристь, а тоже провожает...

-- На кладбище-то, чай, не пустят его...

Матвей и сам не знал, можно ли татарину войти на кладбище, он смотрел на Шакира, обильно поливаемого тёплым, весенним дождём, и думал:

"Трудно придётся ему..."

А дождь усиливался, оживлённее застучал по крышам, зашелестел ветвями деревьев, по дороге ещё веселее побежали ручьи, громче захлюпала грязь под ногами рабочих, быстро шагавших, неся лёгкий, длинный гроб. Горожане растаяли в дожде, около солдата остались только нищие да свои.

Положили храброго солдата Степана Пушкарёва в одной ограде с Палагой. Мокрый угреватый Никольский поп наскоро пропел вечную память, дьячок погремел погасшим кадилом, и оба, подобрав полы, спешно убежали в караулку сторожа. Михайло, Иван и Яким, торопливо опустив гроб в яму, начали сбрасывать на него мокрую землю, они сталкивали её ногами и лопатами, крышка гроба звучала глухо, как отсыревший барабан. Вместе с землёю в могилу падали светлые, крупные капли с тонких веток берёзы, с широких лап празднично нарядной, чисто омытой сосны.

Кожемякин плакал, ткнувшись головой в дубовый Палагин крест.

- Ну, айда домой, Матвей Савельич! - глухо сказал Михайло. - Что уж?!

Сквозь слёзы и серую сеть дождя Матвей видел татарина, он стоял у ограды лицом на восток, его шапка лежала у ног, на траве, дождь разбил её в тёмный, бесформенный ком.

- Погодим, - сказал Кожемякин, кивнув на Шакира.

Все поглядели туда, на серую согнутую спину и круглую голову, осеянную дождём.

- Н-да! - промолвил Михайло. - Вот и не нашей веры, а - чувствует...

Иван задумчиво сказал:

- Хорош человек был солдат. Строг, а хорош!

Помолчали, поёжились, отряхая мокрые бороды, потом Михайло спросил:

- Теперь кто приказчиком будет?

Матвей не ответил. Тогда Иван, тяжело вздохнув, безразличным голосом молвил:

- Нам - всё едино, хоша бы кто...

И все поочередно высказались, не глядя на хозяина и друг на друга:

- Дело знал бы...

- Нам - хоть татарин, хоть чуваш-мордвин...

- Наше дело - работай...

Кожемякин, чувствуя за притворным равнодушием слов неумело скрытые надежды и назревающую обиду, думал:

"Трудно будет Шакиру, - труднее, пожалуй, чем мне..."

Домой он шёл рядом с татарином, а рабочие шагали сзади. Порою кто-нибудь громко фыркал, сдувая капли дождя с бороды и усов...

С этого дня Кожемякин зажил так, как будто поехал на розвальнях по зимней, гладко укатанной дороге. Далёкий, однообразный путь бесцелен и наводит равнодушную дремоту, убаюкивая мысли, усыпляя редкие, мимолётные тревоги. Иногда встряхнёт на ухабе, подкинет на раскате, - вздрогнет человек, лениво поднимет голову и, сонно осмотрев привычный путь, давно знакомые места, снова надолго задремлет.

В душе, как в земле, покрытой снегом, глубоко лежат семена недодуманных мыслей и чувств, не успевших расцвесть. Сквозь толщу ленивого равнодушия и печального недоверия к силам своим в тайные глубины души незаметно проникают новые зёрна впечатлений бытия, скопляются там, тяготят сердце и чаще всего умирают вместе с человеком, не дождавшись света и тепла, необходимого для роста жизни и вне и внутри души.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

С неделю сеял мелкий спорый дождь, шуршал по крыше, сёк деревья, вздыхал и плакал, переставал на час-два и - снова сыпался мелкой пылью.

Город взмок, распух и словно таял, всюду лениво текли ручьи, захлебнувшаяся земля не могла более поглощать влагу и, вся в заплатах луж, в серых нарывах пузырей, стала подобна грязному телу старухи нищей.

Солнце точно погасло, свет его расплылся по земле серой, жидкой мутью, и трудно было понять, какой час дня проходит над пустыми улицами города, молча утопавшими в грязи. Но порою - час и два - в синевато-сером небе жалобно блестело холодное бесформенное пятно, - старухи называли его "солнышком покойничков".

Матвей Кожемякин сидел у окна, скучно глядя, как в саду дождь сбивает с деревьев последние листья; падая, они судорожно прыгают на холодной чешуе ручья.

Вошёл Шакир и сказал, оскалив зубы:

- Барыня с мальчикой кухням сыдит, мокрый оба вся.

- Кто такая? - удивлённо спросил Матвей.

- Не знай. Три день квартирам искал - нет его!

- Где тут квартиры!

Шакир передвинул тюбетейку со лба на затылок, потрогал пальцем концы усов и предложил:

- Давай ей чердак, пустой он, куда его? Мальчика бульно весёлый!

- Ну, что ж, давай, - не думая, согласился хозяин. - Годится ли для жилья-то?

- Сам увидит!..

- Никогда на нём не жили.

- Возьмём руб! - сказал татарин и, подмигнув, ушёл.

Мысли Матвея, маленькие, полуживые и робкие, всегда сопровождались какими-то тенями: являлась мысль и влекла за собою нечто, лениво отрицавшее её. Он привык к этому и никогда не знал, на чём остановится в медленном ходе дум, словно чужих ему, скользивших над поверхностью чего-то плотного и неподвижного, что молча отрицало всю его жизнь. Он слышал, как над его головою топали, возились, и соображал:

"Постоялка, - словно болезнь, неожиданно. Коли молодая - сплетни, конечно, пойдут. Мальчонка кричать будет, камнями лукаться и стёкла побьёт... К чему это?"

Снова явился Шакир, весело сказав:

- Сдал за руб!

- Только скажи - тихо жили бы, хозяин, мол, шуму не любит...

- Они - смирны! - уверенно воскликнул татарин и тихонько усмехнулся, а Кожемякин подумал:

"Чего он веселится?"

На другой день, за утренним чаем, Наталья, улыбаясь, сказала:

- Ой, Матвей Савельич, и чудна стоялка-то, уж вот чудна!

Шакир, вскинув голову, дробно засмеялся, его лицо покрылось добрыми мелкими морщинками, он наклонился к хозяину и, играя пальцами перед своим носом, выговорил, захлёбываясь смехом:

- Зубу щёткам чистил!

- Ну-у? - изумлённо и не веря протянул Матвей.

- А ей-богу! - торопливо воскликнула Наталья. - С мелом, - мел у неё в баночке!

- Болят зубы-то, может? - заинтересовался хозяин.

- Не-е, не жалилась...

И, улыбаясь во всю ширину откормленного, плутоватого лица, Наталья скороговоркой продолжала:

- Видать - дальняя она и обычая особого, великатная такая, всё пожалуйста, да всё на вы! Принесла я воды ведро - благодарит - благодарю-де вас, я-де сама бы изъяла, не беспокойтесь вдругорядь, пожалуйста!

- Красивая? - задумчиво осведомился Кожемякин.

- Ничего будто. Плечики-те кругленькие, да и грудь ровно бы у девушки. Из лица сурьёзная, а усмешка - приятная, ласковенькая.

- Молодая, значит...

- По сыночку судя - годов двадцати пяти, а может, и осьми. Откуда бы такая?

Вздохнув, Наталья добавила:

- Жалостная. А именья всего-на-все - две корзинки да сундучок кожаный, с медными бляшками.

В окно торкался ветер, брызгая дождём, на дворе плачевно булькала вода, стекая в кадки под капелью; Шакир, довольно улыбаясь, громко схлёбывал чай, сладкий голос Натальи пел какие-то необычные слова Кожемякин оглядывался вокруг, чувствуя непонятное беспокойство.

- Бог с ней! - сказал он, опустив глаза. - Пускай живёт, лишь бы тихо. А мальчонко что?

- Ласковенькой: вошла я, а он мылом намазан, кричит - здравствуйте, как вас зовут? Право!

- Ну, коли они ласковы, и мы с ними ласковы будем! - заявил хозяин, с добрым чувством в груди.