И-е рус,олим

А что мы друг в друге вообще замечаем? Морщинки. Красные глаза... Беременность. Особенно заметную у одиноких женщин... Ортика напугала. Давида с этим вопросом о мамзере напугала. А как бы я сама отнеслась к женщине, которая вдруг захотела родить Машиаха!? Я бы отнеслась к ней с опаской. Я бы постаралась к ней вовсе не относиться. И поэтому мне нужно перестать разговаривать на эту тему с собой. Нужно просто понять, что это -- средство. Принять это, как средство. Медицинское. Как средство от того, к чему я неуклонно опускаюсь, спускаюсь. Спускаюсь я к ручью за водой для вскипевшего радиатора. А вода темная и заплесневела. Стоячая вода. В этом -непристойная тайна моего уныния.

А мне бы дальше ехать... силы-то у меня еще есть... и еще не очень опаздываю, хотя уже времени не хватает... Дай мне, Господи, водички. А я тебе ребеночка рожу. Машиаха. И стану бабой Марией по имени Белла... Ну как же для чего, Господи! Для того, чтобы победить упертый хаос. Чтобы светлым смыслом его разрезать. Сделать тьме кесарево сечение и получить надежду в виде воплощенной генетической шизы, в виде маленького Машиаха. И я хочу быть его биологической матерью. Потому что мне нравится, когда у происходящего со мной появляется смысл и я желаю всем сердцем приблизить этот смысл к высшей точке сакральности. Да я уже вынашиваю Мессию, Господи! Только об этом никто не знает. Да я и сама догадалась о том, что всерьез беременна этой идеей только вчера ночью, в пещере под Старым Городом. И до смерти напугала этим одержимого танахической генетикой хаббадника.

Наконец, приносят пищу. На нарочито огромных простых белых тарелках. Я хочу сдвинуть ее, касаюсь края и обжигаюсь в тот момент, когда официантка заученно говорит:

-- Осторожно -- тарелки из печки -- горячие.

Кинолог хмыкает и делает вывод:

-- Тебя всю жизнь предупреждают после того, как ты обожглась. Нет? А меня вот вообще не предупреждают. Ждут с интересом -- насколько затейливо я выматерюсь. Скажешь не суки?

Я делаю неопределенный жест и поднимаю глаза вверх. Надо мной висит гармонь -- она закреплена только с одной стороны, и меха перерастянуты безжизненно и безвозвратно, как горло дохлого дракона.

Давид

Гриша все формулирует длиннее, чем всегда, но очень убедительно. Очень убедительно и очень театрально. У Беллы с Ортиком происходил непрекращающийся ночной диалог в центре сцены, в световом круге от красной свечи. У них есть алиби и нет мотивов. Лея все время была со мной. Кроме тех нескольких секунд, когда я не знаю где она была, а главное -- почему. У меня возникает какое-то тревожное желание не оставлять ее одну, сторожить. Но разве я сторож кому-либо? Значит, да. Но это не потому, что вино обрызгало и ее портрет. Она обещала позвонить, когда проснется. Обещание она вряд ли сдержит, потому что будет уже поздно, и ей будет неловко. Может быть, придется побродить вокруг ее дома, так, не знаю зачем, там видно будет...

-- И что мы теперь должны с этим делать? -- говорит Гриша.-- Вот что меня добивает! Сдавать его ментам? Я не призываю. И не собираюсь. Самим его судить? Смешно... Так нас подставить!

Гриша реалист, он принимает любую ситуацию, даже такую, как факт и оптимизирует -- ищет лучший способ из нее выбраться. Ему все равно откуда выбираться -- из такой ситуации или из запертой пещеры. Так же переберет все возможности и отсечет те, которые не подходят сначала ему, а потом и другим. Это свидетельствует об отменном психическом здоровье, что для художника, наверное, не так уж хорошо. А для друга это хорошо. Во всяком случае, для моего друга. Сейчас его не очень волнует смерть Марты, это очевидно. Потому что ее ситуация уже не поддается коррекции. И поэтому он думает о живых.

-- Все равно у нее был фотоаппарат,-- вдруг вспоминает Ортик и даже вскакивает.

Все мы плохо выглядим после этой ночи, словно она нас проглотила и выплюнула. А Ортику хоть бы что -- он всегда выглядит невыспавшимся, но радостным и поэтому как бы неестественно оживленным.

-- Помните, мы там все на пленке, особенно Кинолог,-- продолжает он.-Конечно, его найдут. Фотоаппарат. Сначала фотоаппарат, а потом нас.

-- И мобильник. Я на него недавно как раз отсюда звонил,-- добавляю я.-- С твоего, Гриша, телефона.

-- А до этого я ей часто звонил. Значит, мой номер у нее в "мемориз". Скоро придут, значит,-- мрачно отвечает Гриша.-- Разве что Кинолог догадался забрать фотоаппарат и мобильник... Или фотоаппарат забрать, а мобильник из этих же соображений оставить... Ччерт!

Я вспоминаю, как все это начиналось. Как Марта стояла на брусчатке Бен-Иегуды, как черный маятник фотоаппарата качался на шнурке между нами и ее улыбкой... Значит, без алиби остались Гриша и Кинолог. Впрочем, всегда возможен некто чужой. Но Марта была с кем-то одним. Хотя, можно допустить, что они почему-то убили ее вдвоем и договорились валить друг на друга, тогда никто ничего не докажет из-за презумпции невиновности. Но этого не было. Это чисто формально-логическая возможность. Все упирается в то, с кем была Марта. Тот и виноват в случившемся, даже если не убивал, даже если убийца -некто чужой.

Легче представить, что это был Кинолог. Я хорошо знаю Гришу, он искренне обломался из-за того, что Марта ускользнула от него. Да и не было в нем того интереса к ней, который толкает на безумные поступки. Кинолог же -психованный. И был у него какой-то нездоровый азарт, он слишком хотел отбить ее у Гриши. И с Мартой они друг друга просто бесили.

Я могу представить ситуацию, в которой Кинолог убивает Марту, но все равно в это не верю. Я не могу представить ситуацию, в которой ее убивает Гриша. Но поведение Гриши выглядит более подозрительным. Он слишком старается обвинить Кинолога. И потом, я еще тогда этому удивился,-- перед выходом из пещеры он вдруг снял хитон и достал из рюкзака нормальную одежду. Тогда я подумал -- он опасается билетера, который должен помнить, что человек в хитоне в пещеру не входил. А почему он должен был так уж этого опасаться, чтобы заранее позаботиться о сменной одежде? Ну, поругались бы пару минут с билетером. А вот если Гриша заранее знал, что в пещере останется труп, то обязан был позаботиться о незапоминании билетером никакого человека в хитоне. Неприятно. И все равно это не Гриша.

Тогда это -- некто чужой. Или чужое. Вот и мне казалось, что нечто кружило вокруг нас с Леей. И даже пыталось ее уволочь... И еще -- Леина левая рука. Когда вышли из пещеры, увидели -- кожа была ободрана, словно мелкой теркой. Или наждачной акульей шкурой. Или жестким языком льва... А все-таки хорошо, что я сразу же стер вино с Леиного портрета. Зачем-то я это сделал? Рубашку испортил. Краску непросохшую смазал. Делал как-то решительно и рефлекторно, словно рану перевязывал. А сейчас, вспоминая, есть такое неприятное ощущение... А кто расплескал вино, вот что интересно... Кинолог? Нет, не он. Она сама. Марта сама расплескала вино. Но Кинолог ее толкнул. Значит, Кинолог... Но Кинолог ее толкнул из-за Гриши. Гриша его тряс за плечо. Так... Убить себя она не могла. Раны были какие-то зверские... И все-таки нет, не может быть, слишком банально. Навязчивая ерунда. А вот ведь чем закончилось... Что же делать? Глупо что-то делать, когда что-то делать уже поздно. Надо дать шанс судьбе.

-- Надо дать шанс полиции,-- говорю я.

-- Я тоже считаю так,-- кивает Ортик.-- Но я хочу сначала посоветоваться с равом. Это не возьмет много времени. Мы это сделаем по пути.

Гриша вдруг вскакивает с таким видом, словно собирается метаться по комнате, но всего лишь пересаживается на продавленный диван и откидывается на заляпанные краской подушки, как будто собирается сидеть долго и смотреть телевизор. Я понимаю, что меня, как всегда, не так поняли. Он кричит:

-- А мне западло! Мы в одном дворе росли!

Мне становится обидно, что он так меня понял. И одновременно даже как-то смешно, что сейчас придется оправдываться:

-- Я не в смысле доносить. Я имел в виду, что надо дать полиции шанс найти чужого. Чужого убийцу, не нашего. Чем больше они будут знать о нас, тем меньше они будут искать на стороне. Это неправильно. Я не верю, что убил кто-то свой. Поэтому не собираюсь сотрудничать с полицией, чтобы не пустить ее по ложному следу. О чем прошу и вас.