Метель

Вот к этому самому отцу Петру и спешил теперь князь. Танечка была в каком-то странном настроении, каком-то грустно восторженном, если можно так выразиться, то есть в ней была какая-то радость и какой-то особенный порыв, но без малейшей тени самодовольства и удовлетворения. Она в одно и то же время чему-то взволнованно радовалась и о чем-то грустила. Во всяком случае у нее была душевная лихорадка и князь тотчас же заразился этим ее настроением.

Танечка была всегда молчалива, но на этот раз она будто спешила что-то высказать своему жениху и говорила очень много, не всегда складно, но князь со всем соглашался, восхищаясь и радуясь. А между тем она объясняла ему нечто не совсем ясное и даже загадочное.

Ехали они в разных купе, но на одной станции вышли в буфет пить чай, и даже тут уже начался их странный разговор. В сутолоке буфета, среди торопливых пассажиров, обжигающих себе губы чаем и пирожками, в то время, когда звонки, стук ножей и крики газетчиков заглушали голос Танечки, она все-таки успела сказать князю, что, если им суждено в самом деле повенчаться, то пусть их брак не будет такой, какой был у отцов и вообще у прежних людей.

— Ты ведь помнишь, Игорь, что я тебе говорила в Казанском соборе? Ты ведь помнишь? — спрашивала она его, с беспокойством заглядывая ему в глаза.

И он, едва ли сознавая ясно, о чем она говорит, но всем своим существом чувствуя, что его прежней пьяной, угарной, тяжелой жизни наступил конец, и что Танечка целомудренна и прекрасна, кивал утвердительно головою:

— Да! Да! Все будет так, как ты хочешь.

— А ты сам хочешь ли так? — еще раз взволнованно спросила Танечка.

— Хочу, — сказал он твердо.

В вагоне, когда все спали, они еще долго стояли в коридорчике, и князь, задыхаясь от смущения и стыда, каялся Танечке в своих грехах.

— Я порочный, я недостойный! Ах, как ужасно то, чего не изменишь, не поправишь никогда, — твердил он.

И Танечка утешала его и объясняла ему, нахмурив бровки, что надо о будущем думать, а не о прошлом. И можно так «увлечься покаянием», что даже впасть в «соблазн отчаяния». Нет, уж! Надо верить в новую жизнь — вот что.

В субботу не было метели. Казалось, что ликует солнце и вся эта белая земля — как его невеста. Князь все еще был в своем новом восторженном настроении. Он только сожалел о том, что некому рассказать о чуде, которое он теперь узнал. Впрочем, иногда ему казалось, что все догадываются о новой радости, такой близкой и возможной. Поэтому все стали такими добрыми. Ямщику, сейчас, очевидно, очень приятно везти его в Тимофеево. Вон две бабы кланяются. У них очень милые и добрые лица. Вон елки в инее как будто нарочно принарядились по-праздничному. И весь мир какой-то благодатный.

— Ты, Игорь, пойми, — говорила Танечка, высвобождая маленькую руку из муфты и поправляя надвинувшуюся на брови шапочку, которая так надвигалась каждый раз, когда сани опускались в ухаб. — Ты, Игорь, пойми, что мы теперь все, юные, то есть новые — как бы это сказать получше? — пришедшие по новому пути… Ведь, по разным путям приходят люди в мир! Так вот мы все и по новому завету должны жить. Я только, милый, не могу это выразить, а ты сам это сообрази. Мы все христиане, но ведь мы не только христиане. Ты как думаешь? Вот и в любви. Теперь другое надо.

— Да, да, — сказал князь, улавливая что-то в ее неясных словах. — Я как будто понимаю. В семье вся надежда переносилась на детей, а надо посметь и себя спасти. Так?

— Милый какой! — засмеялась Танечка, чувствуя, что он заражается ее волнением. — Конечно, да. Вот именно: надо посметь.

— Какое солнце! — крикнул князь. — И мы как будто летим…

— И у меня такое чувство, как будто крылья у нас…

Так они переговаривались в каком-то счастливом бреду.

— Но неужели надо венчаться? — прошептала Танечка, как будто пугаясь чего-то.

— Надо! Надо! Вот и отец Петр тебе скажет, что надо, — уговаривал ее князь.

Впоследствии Танечке казалось, что все случившееся в эти три дня был лишь сон. Она многое забыла или даже не заметила вовсе в своей тогдашней странной рассеянности. Она смутно припоминала потом дом отца Петра; высокие полки с книгами; белокурую голубоглазую матушку, беременную, с торжественным и сосредоточенным видом носившую свой большой живот; ее двух братьев, студента и семинариста, которые предназначались на роли шаферов. Эти юноши как-то внезапно и глуповато влюбились в Танечку. И даже самого отца Петра, еще не успевшего привыкнуть к рясе и говорившего по-интеллигентски, худо запомнила Танечка.

В воскресенье свадьба почему-то не состоялась, а в понедельник произошла, наконец, развязка так странно сложившихся обстоятельств. Венчание было назначено в час дня. Танечка до самой последней минуты не могла в это поверить. И влюбленный князь был почему-то в смущении.

И вот в церкви, когда у семинариста в руках очутился лоскут розового атласа, на который должны были по обычаю ступить молодые, и когда отец Петр раскрыл уже требник, и лишь Танечка медлила подойти к аналою, распахнулась дверь и на пороге показалась княгиня.

Она была вся в снегу. Князь Игорь сделал шаг к Танечке, как будто стараясь ее спасти от опасности. Но княгиня сама нуждалась в помощи. Она только успела крикнуть непонятные тогда Танечке слова:

— Ваш отец умер!

Крикнув, княгиня покачнулась и, ловя воздух руками, неловко опустилась на пол.