День казни

Я посмотрел в глаза куму Акопу - и понял, что правда это, повырывает и под ноги швырнет. Давеча глаза его показались мне глазами захмелевшего агнца, но сейчас в них не оставалось ничего от овечьей томности, с такими глазами можно идти на врага, подумал я, и решил, что хватит, надо вставать идти домой. Но только я собрался открыть рот, чтобы поблагодарить за гостеприимство и попрощаться, как кум Акоп, словно бы читая в моих мыслях, стал умолять не спешить, не уходить, а посидеть с ним и распить еще одну бутылку водки, там в шкафу, сказал он, последняя стоит.

Нет, приятель, сказал я, с нас хватит, я больше ни капли выпить не сумею, а если выпью, то тут же упаду и кончусь. Ладно, сказал Акоп, не хочешь, не надо, но давай по маленькой на прощанье, лично за твое здоровье, и да продлит господь твои дни на земле, да сметет с лица земли всех твоих недругов! Выпили по "маленькой" - кум Акоп, как и прежде, весь стакан до дна, я - полстакана. Я, признаться, пил и сам себе удивлялся, плохо себе представляя, как я в этаком виде домой вернусь, всю жизнь не терпел пьянчуг, оскверняющих свое семейное ложе. А кум Акоп, поставив пустой стакан на стол, сказал: ты мне душу свою открыл, очень горестную историю мне поведал, а я тебе хочу песню армянскую спеть, ну скажем, вот эту - "Сирун ахчик"*.

______________ * "Сирун ахчик" - по-армянски "Красивая девушка".

Запоешь, сказал я, домочадцы твои проснутся, грех сон им нарушать.

Не проснутся, сказал Акоп, они к моему пению привычные.

Нехорошо, сказал я, что жена твоя обо мне подумает, если проснется и увидит тут? А жену, сказал Акоп, если она вздумает слово поперек сказать, я к отцу отправлю, в Карабах.

Тогда я сказал: пой!.

Акоп оперся локтем на стол, завел руку за ухо и подпер голову, прикрыл глаза и тихо, вполголоса, запел.

Много я слыхивал певцов в Баку, Карабахе, Тифлисе, всех самых знаменитых ханенде своего времени, можно сказать, слушал и даже - были и такие времена, веселые, беззаботные, - немалыми деньгами одаривал их за волшебное их искусство, но могу поклясться на Коране, что такого певца, как Акоп, не встречал, нет. То есть очень возможно, что в профессиональном смысле многие другие певцы и превосходят его, но я никогда не слышал, чтобы пели с такой страстью, с такой сердечной мукой, никогда не испытал такого полного слияния с песней, такого растворения в звуках музыки. Песня Акопа перевернула мне душу, я был растроган до такой степени, что едва сдерживался от слез. Эта песня, думалось мне, не могла родиться ни на свадьбе, ни на каком другом празднике, она, несомненно, родилась из беды, из большой беды, и если бы Акоп пел ее сейчас но здесь, на маленькой веранде первого этажа нашего дома, а на снежной вершине горы, то от страстной печали растаяли бы снега и потекли ручьями вниз по склонам.

И я сказал: Акоп, живи тысячу лет, и никогда чтобы жизнь не ставила тебя перед проклятым вопросом "как мне быть?" И раз уж ты сумел отвлечь меня, укрепил мой дух и возвеселил мне сердце, то ты мне отныне воистину кровный брат. Потом я попросил его налить себе водки, мой стакан был налит наполовину, и сказал, что хочу выпить за прекрасную песню, которую он мне спел, пусть она звучит еще тысячу лет, и за твой прекрасный дом, да будет в нем всегда свет!..

Кум Акоп посмотрел на меня признательно и даже несколько смущенно, не сказал ни слова, осушил свой стакан, встал, подошел ко мне и расцеловал меня. Я тоже расцеловал его и стал прощаться, пора, сказал, пойду домой, ты тоже ложись спать, утром бог даст, свидимся.

Он держал мне шубу, пока я одевался, и хотел выйти во двор, чтобы проводить меня, но я не позволил, попрощались на пороге, пожелали друг другу доброй ночи, и я вышел во Двор.

Илахи, как прекрасна была ночь! Слава творцу, слава этой ночи, этому блесткому снегу, слава лучисто сияющей луне! Тысячекратная слава!"

На этих строках рукопись обрывалась, несколько страниц было вырвано, и от них остались тонкие полоски на сгибах. Кто вырвал? Сам Сади Эфенди? Или это дело рук Салимы-ханум? Больной догадывался, что Салима-ханум из каких-то неясных для него опасений дала ему неполный дневник. Он вспомнил размалеванное, как маска, лицо женщины, ее пронзительные черные глаза, горевшие страхом и подозрительностью, ее странный смеющийся-плачущий голос и вздохнул. Что с нее взять? В тетради, это была уже третья, последняя, оставалось страницы полторы записей, но как ни тщился больной, как ни сосредотачивал свое внимание, связи с предыдущим не уловил никакой, абсолютно никакой связи, совершенно алогичные записи, плод больного воображения, а не здравого ума... Больному грешным делом подумалось даже, не помутилось ли у несчастного Сади Эфенди от нервного перенапряжения сознание в ту ясную, морозную, январскую ночь... И не оглядываясь уже ни на часы, ни на грозные предупреждения жены, которая, верно, сейчас спит беспробудно сладчайшим предутренним сном, легкомысленно пренебрегая скучным сводом правил, называемым неумолимым словом "режим", больной снова погрузился в эти странные, в эти совершенно невероятные строки.

..."он так пристально смотрел мне в лицо, что я, судари мои, чуть было с ума не стронулся от этого взгляда. Величиной с большого упитанного кота, покрыт жесткой короткой щетиной, назвался Кирликиром и такие умные речи вел, что у меня и тени сомнения не осталось в его разуме и провидческом даре. Почесывая себе живот, он просвещал меня в самых разных и, надо сказать, темных и запутанны вопросах, удивляя и пугая своей осведомленностью. Простота ты святая, сказал он, это и губит вас, таких, как ты, не будь мямлей, и если еще раз позовут к Мухтару Керимли или Салахову, не ходи, ни в коем разе не ходи, скройся, потому что впереди тебя ждут бедствия, подумай о здоровье, запасись французским лекарством (и номер аптеки назвал), оно тебе вскоре понадобится, а достать уже будет негде, и тому подобный бред, судари мои. По бред весьма и весьма жизненный, должен заметить. Потом Кирликир вдруг сорвался с места и зашнырял туда-сюда между мусорными ящиками и, набегавшись, встал передо мной, прикрыл один глаз и, глядя другим, сказал: вот что, ты рукопись свою спрячь понадежней, наступит срок, люди вытащат на свет божий, пригодится она им. Обомлел я от страха, судари мои, но превозмог себя и спросил: брат Кирликир, как же эта ты, будучи крысой, так отлично говоришь на нашем человечьем языке и так хорошо осведомлен обо всех наших столь печальных делах и обстоятельствах?

Он почесал себе живот и сказал: я не только по-человечьи, я говорю на языках всех тварей земных, потому что я самая старая крыса на земле и посильно стремлюсь делать добро добрым людям, ибо добрые на этой земле гибнут, а дурные живут и процветают... Но, к сожалению, сказал он, люди, едва завидев меня, или убегают в страхе, или пинают меня, или же, в лучшем случае, не - верят ни одному моему слову.

Я отвечал ему: не бойся меня, брат Кирликир, я не стану пинать тебя, ибо за всю свою жизнь не обидел даже мухи, я сострадаю всякой живой твари и верю каждому твоему слову.

Слова мои доставили Кирликиру видимое удовольствие, он почесал себе живот, прикрыл на сей раз левый глаз и, глядя на меня правым, коротко похвалил. "Молодец!", - сказал он. И добавил: надо, чтобы ты и смерти не боялся, ты и сам, сказал он, после смерти убедишься, что человеку нечего бояться смерти. Я выслушал эти слова и ощутил, как сердце мне прошила длинная игла, перед мысленным моим взором встала моя дорогая жена и дочурка Салима, а Кирликир, как будто читая в моих мыслях, горестно вздохнул и говорит: эх, ты, чудак-человек, подумай лучше о своем здоровье и поскорее, пока есть возможность, запасись лекарствами, ибо не сегодня-завтра тебе предстоит дальняя дорога, а жена с дочкой останутся живы-здоровы, о них не тревожься. После чего он выругался неприличными словами и пискнул вдруг: "Будет сделано, товарищ Салахов!", у меня от неожиданности даже живот схватило. Потом Кирликир поднял голову и обеспокоено посмотрел на луну в небе, и я тоже вслед за ним посмотрел на луну и вижу, что луна уменьшилась и стала величиной с яблоко. Меня это, признаться, порядком напугало, но тут меня Кирликир отвлек, сказал, что его зовут, он должен идти, пожелал мне на прощанье всяческого благополучия, и не успел я ответить ему, как он исчез меж мусорных ящиков. А я сызнова посмотрел на небо и вижу - луны нет, а горят в небе крупные звезды, каждая величиной с яблоко, и льются с этих звезд на меня тонкие, как иглы, лучи ледяного холода, я продрог до мозга костей и бегом отправился домой".