Очерки бурсы

Он от слов Разумникова тихо плакал.

Кому горе, а кому радость. День поступления Разумникова в училище был днем торжества и счастия некоего Лапши… Лапша был чудак, парень шальной и благой. Широкоскулое серого цвета лицо, голова, почти вросшая в плечи, выдавшаяся вперед неестественно грудь и остальная часть туловища, помещенная на коротких ногах, делали фигуру его в высшей степени странною, попеременно то жалкою, то уморительною. Лицо его освещалось каким-то неразгаданным, постоянно меняющимся внутренним светом: оно сериозно, даже угрюмо, но вдруг Лапша без всякой причины покраснеет, а потом раскатится смехом, и все это совершается в нем быстро и неуловимо. Он при всем этом не был дураком. В лице его вы видите образчик бурсацкой застенчивости, которая особенно развилась от его несчастного безобразия. Не будь этой застенчивости, он, быть может, и не сидел бы в Камчатке… Таков был Лапша. Но он делался совершенно иным человеком, когда пел что-нибудь: значит, талант. Голосок он имел довольно приятный и владел тонко развитым слухом. Всегдашней, самой задушевной мечтой его было иметь свою скрипку и выучиться играть на ней, но мечта так и осталась мечтой: теперь он где-то пастухом монастырских коров и, говорят, отлично играет на рожке…

Подходит к Лапше Карась.

— Что тебе? — говорит Лапша, ежась, двигая плечами и выпячивая свою странное лицо.

— Поучи меня обиходу.

Лапшу медом не корми, а только дай в руки обиход.

— Пойдем. Сначала надо ноты выучить.

Отправились они в Камчатку и затянули « ут, ре, ми, фа» и т. д.

— Не так: надо тоном выше!

Карась усиливается тоном выше.

— Чересчур высоко — теперь ниже надо!

Карась на новый манер.

Долго они упражнялись в церковногласии. Вспотели оба.

Но вот Лапша съежился, перегнулся, вытянулся, сделал сначала тоскливую рожу, а потом вдруг поднес к носу Карася кукиш…

— Это что?

— Кукиш!

Лапша после этого захохотал.

— Да что с тобой?

— Не буду учить…

— Голубчик… Лапша…

— Не поймешь ничего…

Лапша убежал…

Остервенение напало на Карася. Он грыз свои ногти и, мигая глазами, усиливался удержать злую, соленую слезу, которая ползла на щеку.

— Когда так, к черту всё!

Он ударил об пол обиходом…

— Проклятое училище! — проговорил он…

Карась начал вести себя неприлично. Если бы но проклятое наказание, Карась от среды до воскресенья провел бы время, мирно почивая на лаврах, но теперь он был раздражен, и жизнь его пошла ломаным путем.

Подходит к нему один из его любимых дураков, бедная Катька.

— Нет ли у тебя хлебца?

— Этого не хочешь ли?

Карась предлагает голодному Катьке туго натянутую фигу. Катька отводит от него печально…

Карась идет развлечься на училищный двор.

— Карасики, пучеглазики! — говорит ему Тальянец, второкурсный мужлан старшего класса, ученик с вывороченными ногами.

— Кривы ножки, кочережки! — отвечает Карась…

Тальянец начинает его преследовать.

— На кривых ногах пять верст дальше! — отвечает Карась, пускает в него комом грязи и удаляется опять в класс.

Подходит к нему другой дурак, Зябуня.

— Карасик, — говорит он ласково.

— Ты что, животное безмозглое?

— Карасик…

— Поди прочь, пустая башка!

Пустая башка тоже отходит от него печально…

Карась стал несговорчив и несправедлив. Он чувствует это, и его начинает мучить совесть…

— Черт знает какая тоска, — объясняет он приступы совести…

Идет Карась ко второуездному классу, берется за ручку двери и начинает стучать ею: ученики низших классов, не имевшие права входить в высший, так вызывали второуездных. Выходит ученик.

— Кого тебе?

— Тавлю.

— Сейчас.

Вышел Тавля.

— Что тебе?

— Дай в долг.

— Сколько?

— Пять копеек.

— В воскресенье семь.

— Нет, уж после воскресенья, в другое. Я не уволен. Откуда ж мне взять?

— Тогда десять.

Карась задумался на минуту.

— Давай, — сказал он, махнув рукою…

Тавля отсчитал ему пять копеек…

Карась отправился в сбитенную, съел там на три копейки сухарей, а на две выпил сбитню. И угощение не успокоило его. Оно напомнило ему только домашний чай м кофе. Затосковал Карась.

— Боже мой, — проговорил он, — неужели не отпустят меня на пасху? Пойду попрошу еще Лапшу: не поучит ли? А нет! черт с ними!., не выучиться мне!..

После того Карась из пустяков каких-то полез в драку, п хотя пустил в дело зубы, когти и ноги, как обыкновенно, однако его все-таки поколотили…

Для Карася не было наказания тяжелее, как неотпуск домой. И вот еще порядочный бурсацкий учитель Разумников не понимал же, что такое наказание гнусно, незаконно и вредно. Не понимают педагоги и понимать не хотят, что они когда запрещают человеку, в виде наказания, переступать порог отцовского дома, то этим самым вгоняют его в скуку, тоску и апатию, подвигают на скандалы разного рода, поселяют к уроку или нравственному правилу, за которое штрафуют и шельмуют, полное отвращение, лицемерное исполнение и страсть к запрещенному поступку. Неужели такие плоды в видах здравой педагогики? Кроме того, чем виноваты отец и мать, когда они во время праздника, по приговору педагогов, не видят в своей семье сына, часто любимого, часто единственного сына? за что братья и сестры лишаются свидания со своим братом? за что их-то наказывают педагоги? Воскресный день во многих семействах один только и есть свободный день в неделе — к чему же он туманится печалью по сыне или брате? Портить чужой праздник никто не имеет права, это дело нечестное, дело несправедливое. И неужели отец и мать, если они любят своего сына, меньшее могут иметь на него влияние, нежели черствый педагог? Многие педагоги скажут на это: «Да». Был же, например, болван, которого мы называли Медведем, семинарский инспектор, который привязанность к родному дому ставил ученику в преступление на том основании, что желающий быть дома не желает быть в школе, значит ненавидит науку и нравственность, проводимые в ней. Диво, что такие черные педагоги, как лишенные деторождения, не наказывали детей за любовь к родителям!

Но таких педагогов скорее прошибешь колом, нежели добрым словом. Бог с ними. Лучше посмотрим, что сталось с Карасем, когда он страдал от мысли, что его не отпустят домой на целую пасху…

Учителем арифметики того класса, где был Карась, был некто Павел Алексеевич Ливанов; собственно говоря, не один Ливанов, а два или, если угодно, один, но в двух естествах— Ливанов пьяный и Ливанов трезвый.

Третья перемена, которая была после обеда, назначалась для арифметики… Стоят при входе в класс караульные, ожидающие Ливанова. Ливанов входит в ворота училища…

— Каков? — спрашивает один караульный…

— Руками махает, значит, того…

— Это еще ничего не значит…

— Да ты не видишь, что он у привратника просит понюхать табаку?

— Именно так… Значит, пишет по восемнадцатому псалму.

Караульные бегут в класс и с восторгом возвещают:

— Братцы, Ливанов в пьяном естестве…

Класс оживляется, книги прячутся в парты. Хохот и шум. Один из великовозрастных, Пушка,надевает на себя шубу овчиной вверх… Он становится у дверей, чрез которые должен проходить Ливанов… Входит Ливанов. На него бросается Пушка…

— Господи, твоя воля, — говорит Ливанов, отступая назад и крестясь…

Пушка кубарем катится под парту.

— Мы разберем это, — говорит Ливанов и идет к столику.

В классе шум…

— Господа, — начинает Ливанов нетвердым голосом…

— Мы не господа, вовсе не господа, — кричат ему в ответ…

Ливанов подумал несколько времени и, собравшись с мыслями, начинает иначе:

— Братцы…

— Мы не братцы!

Ливанов приходит в удивление…

— Что? — спрашивает он строго…

— Мы не господа и не братцы…

— Так… это так… Я подумаю…