Былое и думы.(Предисловие В.Путинцева)

— Я еду на Isle of Wight, [1014]взад и вперед (помнится 4 шилл.), и завтра утром рано буду опять в Лондоне.

— Что же ты увидишь там?

— Да, но зато четыре шиллинга…

Бедный Мюллер, бедный буммлер!

А впрочем, пусть он ездит в Рейд, не видавши его; лишь бы также не видал будущего: в его гороскопе не осталось ни одной светлой точки, ни одного шанса. Он, бедняга, безотрадно и бесследно исчезнет в лондонском тумане.

<ГЛАВА VIII>

Отрывок этот идет за описанием «горных вершин» эмиграции — от их вечно красных утесов до низменных болот и «серных копей». [1015]Я прошу читателя не забы(162)вать, что в этой главе мы опускаемся с ним ниже уровня моря и занимаемся исключительно илистым дном его, так, как оно было после февральского шквала.

Почти все описанное здесь изменилось, исчезло; политические подонки пятидесятых годов занесло новыми песками и новыми грязями. Истощился, притих, вымер этот низменный мир волнений и гонений; отстой его успокоился и занял свое место в слойке. Оставшиеся личности становятся редкостью, и я уж люблю с ними встречаться.

Печально уродливы, печально смешны некоторые из образов, которые я хочу вывести, но они все писаны с натуры, — бесследно исчезнуть и они не должны.

ЛОНДОНСКАЯ ВОЛЬНИЦА ШЕСТИДЕСЯТЫХ ГОДОВ [1016]

От серной шайки,как сами немцы называют марксидов, естественно и недалеко перейти к последним подонкам, к мутной гуще, которая оседает от континентальных толчков и потрясений на британских берегах и пуще всего в Лондоне.

Можно себе представить, сколько противуположного снадобья захватывают с собой с материка и оставляют в Англии приливы и отливы революций и реакций, истощающих, как перемежающаяся лихорадка, европейский организм, и что за удивительные слои людей низвергаются этими волнами и бродят по сырому, топкому лондонскому дну. Каков должен быть хаос понятий, воззрений у этих образцов всех нравственных формаций и реформаций, всех протестов, всех утопий, всех отчаяний, всех надежд, встречающихся в закоулках, харчевнях и питейных домах Лестер-сквера и его проселочныхпере(163)улков. «Там, где, — по выражению «Теймса», — обитает жалкое население чужеземцев, носящих шляпы, каких никто не носит, и волосы там, где их не надобно, население несчастное, убогое, загнанное и которого трепещут все сильные монархи Европы, кроме английской королевы». Да, там действительно по public housaм [1017]и харчевням сидят эти чужие, эти гости, за джином с горячей водой, с холодной водой и совсем без воды, с горьким портером в кружке и с еще больше горькими словами на губах, поджидая революции, к которой они больше неспособны, и денег от родных, которых никогда не получат,

Каких оригиналов, каких чудаков я не нагляделся между ними! Тут рядом с коммунистом старого толка, ненавидящим всякого собственника во имя общего братства, — старый карлист, пристреливавший своих родных братьев во имя любви к отечеству, из преданности к Монтемолино или Дон-Хуану, о которых ничего не знал и не знает. Там рядом с венгерцем, рассказывающим, как он с пятью гонведами опрокинул эскадрон австрийской кавалерии, и застегивающим венгерку до самого горла, чтобы иметь еще больше военный вид, венгерку, размеры которой показывают, что ее юность принадлежала другому, — немец, дающий уроки музыки, латыни, всех литератур и всех искусств из насущного пива, атеист, космополит, презирающий все нации, кроме Кур-Гессена или Гессен-Касселя, смотря по тому, в котором из Гёссенов родился, поляк прежнего покроя, католически любящий независимость, и итальянец, полагающий независимость в ненависти к католицизму.

Возле эмигрантов-революционеров эмигрант-консерваторы.Какой-нибудь негоциант или нотариус, sans adieu [1018]удалившийся от родины, кредиторов и доверителей, считающий себя тоже несправедливо гонимым, —какой-нибудь честныйбанкрут, уверенный, что он скоро очистится, приобретет кредит и капитал, так, как его сосед справа достоверно знает, что на днях la rouge [1019]будет провозглашена лично самой «Марьянной» — а сосед слева, — что орлеанская фамилия укладывается в Клермоне и принцессы шьют отличные платья для торжественного въезда в Париж. (164)

К консервативнойсреде «виноватых, но не осужденных окончательно за отсутствиемподсудимого», принадлежат и больше радикальные лица, чем банкруты и нотариусы с горячим воображением, — это люди, имевшие на родине большие несчастьяи желающие всеми силами выдать свои простые несчастьяза несчастья политические.Эта особая номенклатура требует пояснения.

Один наш приятель явился шутя в агентство сватовства. С него взяли десять франков и принялись расспрашивать, какую ему нужно невесту, в сколько приданого, белокурую или смуглую, и проч.; затем записывавший гладенький старичок, оговорившись и извиняясь, стал спрашивать о его происхождении, очень обрадовался, узнав, что оно дворянское, потом, усугубив извинения, спросил его, заметив притом, что молчание гроба их закон и сила:

— Не имели ли вы несчастий?

— Я поляк и в изгнании, то есть без родины, без прав, без состояния.

— Последнее плохо, но позвольте, по какой причине оставили вы вашу belle patrie? [1020]

— По причине последнего восстания (дело было в 1848 году).

— Это ничего не значит, политические несчастья мы. не считаем;оно скорее выгодно, cest une attraction. [1021]Но позвольте, вы меня заверяете, что у вас не было других несчастий?

— Мало ли было, ну отец с матерью у меня умерли.

— О нет, нет…

— Что же вы разумеете под словом другого несчастья?

— Видите, если б вы оставили ваше прекрасное отечество по частнымпричинам, а не по политическим. Иногда в молодости неосторожность, дурные примеры, искушение больших городов, знаете, эдак… необдуманно данный вексель, не совершенно правильная растрата непринадлежащей суммы, подпись, как-нибудь…

— Понимаю, понимаю, — сказал, расхохотавшись, Х<оецкий>, — нет, уверяю вас, я не был судим ни за кражу, ни за подлог. (165)

…В 1855 году один француз exile de sa patrie [1022]ходил по товарищам несчастья с предложением помочь ему в издании его поэмы, вроде Бальзаковой «Comedie du. diable», писанной стихами и прозой, с новой орфографией и вновь изобретенным синтаксисом. Тут были действующими лицами Людвиг-Филипп, Иисус Христос, Робеспьер, маршал Бюжо и сам бог.

Между прочим, явился он с той же просьбой к Ш<ельхеру>, честнейшему и чопорнейшему из смертных.

— Вы давно ли в эмиграции? — спросил его защитник черных.

— С тысяча восемьсот сорок седьмого года.

— С тысяча восемьсот сорок седьмого года? И вы приехали сюда?

— Из Бреста, из каторжной работы.

— Какое же это было дело? Я совсем не помню,

— О, как же, тогда это дело было очень известно. Конечно, это дело больше частное.

— Однако ж?.. — спросил несколько обеспокоенный Ш<ельхер>.

— Ah bas, si vous y tenez, я по-своему протестовал против права собственности, jai proteste a ma maniere. [1023]