Тысяча душ

- Настенька! Полноте! Что это вы! - проговорил Калинович и хотел было взять ее за руку, но она отдернула руку.

- Подите прочь, не надобно мне ваших ласк! - сказала она, встала и пошла, но в дверях остановилась.

- Если вы поедете к князю, то не приезжайте ни сегодня, ни завтра... не ходите совершенно к нам: я видеть вас не хочу... эгоист!

Калинович сделал гримасу. Настенька повернулась и ушла.

В эту минуту вернулся Петр Михайлыч и еще в дверях кричал:

- Лошадь готова-с; поезжайте с богом!

- Очень вам благодарен, - отвечал Калинович и, надев пальто, вышел на крыльцо.

Его ожидали точно те же дрожки, на которых он год назад делал визиты и с которых, к вящему их безобразию, еще зимой какие-то воришки срезали и украли кожу. Лошадь была тоже прежняя и еще больше потолстела. На козлах сидел тот же инвалид Терка: расчетливая Палагея Евграфовна окончательно посвятила его в кучера, чтоб даром хлеб не ел. Словом, разница была только в том, что Терка в этот раз не подличал Калиновичу, которого он, за выключку из сторожей, глубоко ненавидел, и если когда его посылали за чем-нибудь для молодого смотрителя, то он ходил вдвое долее обыкновенного, тогда как и обыкновенно ходил к соседке калачнице за кренделями по два часа. В настоящем случае он повез Калиновича убийственным шагом, как бы следуя за погребальной церемонией. Тому сделалось это скучно.

- Пошел скорее! Что ты как с маслом едешь! - сказал он.

- Лошадь не бежит, - отвечал лаконически Терка.

- Ты хлестни ее!

- Нету-тка, боюсь, она не любит, коли ее хлещут - улягнет! - возразил инвалид, тряхнув слегка вожжами, и продолжал ехать шагом.

Калинович подождал еще несколько времени; наконец, терпение его лопнуло.

- Хлестни лошадь, говорят тебе, - повторил он еще раз.

Терка молчал.

- Говорят тебе, хлестни! - вскрикнул Калинович.

- Да плети ж нету! - вскричал в свою очередь инвалид.

Калинович, видя, что Гаврилыча не переупрямишь, встал с дрожек.

- Пошел домой, я не хочу с тобой, скотом, ехать! - сказал он и пошел пешком. Терка пробормотал себе что-то под нос и, как ни в чем не бывало, поворотил лошадь и поехал назад рысью.

В сенях генеральши Калинович опять был встречен ливрейным лакеем.

- У себя его сиятельство? - спросил он.

- Сейчас-с, - отвечал тот и пошел наверх.

Князь и Полина сидели на прежних местах в гостиной. Генеральша для возбуждения вкуса жевала корицу. Лакей доложил.

- Легок на помине, - проговорил князь, вставая.

- Примите его сюда, - сказала стремительно Полина.

- Да, - отвечал тот и обратился к старухе: - Калинович ко мне, ma tante, приехал, один автор: можно ли его сюда принять?

- Какой автор? - спросила та, мигая глазами.

- Он был у нас, maman, с год назад, - отвечала Полина.

- Где был? - спросила старуха.

- Здесь был, у вас был, - подхватил князь.

- Не знаю, когда был... не помню, - говорила больная.

- Ну, да, вы не помните, вы забыли. Можно ли его сюда принять? Он очень умный и милый молодой человек, - толковал ей князь.

- Отчего ж нельзя? Когда ты мне его рекомендуешь, я очень рада, отвечала она.

- Проси! - приказал князь лакею и сам вышел несколько в залу, а Полина встала и начала торопливо поправлять перед зеркалом волосы.

Калинович показался.

- Очень, очень вам благодарен, что доставили удовольствие видеть вас! начал князь, идя ему навстречу и беря его за обе руки, которые крепко сжал.

- Вы знакомы с здешними хозяевами? - прибавил он.

Калинович отвечал, что он имел честь быть у них один раз.

- В таком случае, позвольте возобновить ваше знакомство, - заключил князь и ввел его в гостиную.

- Monsieur Калинович, - отнесся он к генеральше, но та только хлопнула глазами.

М-lle Полина, напротив, поклонилась очень любезно.

- Je vous prie, monsieur, prenez place [62], - сказал князь, подвигая Калиновичу стул и сам садясь невдалеке от него.

- Monsieur Калинович был так недобр, что посетил нас всего только один раз, - сказала Полина по-французски.

Калинович отвечал тоже по-французски, что он слышал о болезни генеральши и потому не смел беспокоить. Князь и Полина переглянулись: им обоим понравилась ловко составленная молодым смотрителем французская фраза. Старуха продолжала хлопать глазами, переводя их без всякого выражения с дочери на князя, с князя на Калиновича.

- Maman действительно весь этот год чувствовала себя нехорошо и почти никого не принимала, - заговорила Полина.

- В руке слабость и одеревенелость в пальцах чувствую, - обратилась к Калиновичу старуха, показывая ему свою обрюзглую, дрожавшую руку и сжимая пальцы.

- С течением времени чувствительность восстановится, ваше превосходительство; это пройдет, - отвечал тот.

- Пройдет, решительно пройдет, - подхватил князь. - Бог даст, летом в деревне ванны похолоднее - и посмотрите, каким вы молодцом будете, ma tante!

- Вкусу нет... во рту неприятно... кушанья, которые любила прежде, не нравятся... - продолжала старуха, не обращая внимания на слова князя и опять относясь к Калиновичу.

Тот выразил в лице своем глубокое сожаление. Легкий оттенок улыбки промелькнул на губах князя.

- Что ж, maman, у вас есть аппетит: вам кушать хочется, а много кушать вам вредно, - проговорила Полина.

Но старуха не обратила внимания и на слова дочери. Очень довольная, что встретила нового человека, с которым могла поговорить о болезни, она опять обратилась к Калиновичу:

- Нога слабеет... ходить не могу... подвертывается...

- Пройдет и это, ваше превосходительство, - повторил тот.

- Совершенно ли пройдет? - спросила больная.

- Я думаю, совершенно, - отвечал Калинович. - Отец мой поражен был точно такою же болезнью и потом пятнадцать лет жил и был совершенно здоров.

- Только пятнадцать лет и жил, а тут и умер! - сказала старуха в раздумье.

Калинович молчал.

Опять незаметная улыбка промелькнула на губах князя, и он взглянул на Полину.

- Не скучаете ли вы вашей провинциальной жизнию, которой вы так боялись? - отнеслась та к Калиновичу с намерением, кажется, перебить разговор матери о болезни.

- Monsieur Калинович, вероятно, не имел времени скучать этот год, потому что занят был сочинением своего прекрасного романа, - подхватил князь.

- Этот роман написан года два назад, - сказал Калинович.

- А вы давно уж занимаетесь литературой? - спросила Полина.

- Да, - отвечал Калинович.

- Стало быть, вы только не торопитесь печатать, - подхватил князь, - и это прекрасно: чем строже к самому себе, тем лучше. В литературе, как и в жизни, нужно помнить одно правило, что человек будет тысячу раз раскаиваться в том, что говорил много, но никогда, что мало. Прекрасно, прекрасно! повторял он и потом, помолчав, продолжал: - Но уж теперь, когда вы выступили так блистательно на это поприще, у вас, вероятно, много и написано и предположено.

- Предположений много, но пока ничего нет еще конченного в такой мере, чтоб я решился печатать, - отвечал Калинович.

- Прекрасно, прекрасно! - опять подхватил князь. - И как ни велико наше нетерпение прочесть что-нибудь новое из ваших трудов, однако не меньше того желаем, чтоб вы, сделав такой успешный шаг, успевали еще больше, и потому не смеем торопить: обдумывайте, обсуживайте... По первому вашему опыту мы ждем от вас вполне зрелого и капитального...

Калинович поклонился.

- Ей-богу, так, - продолжал князь, - я говорю вам не льстя, а как истинный почитатель всякого таланта.

- Как, я думаю, трудно сочинять - я часто об этом думаю, - сказала Полина. - Когда, судя по себе, письма иногда не в состоянии написать, а тут надобно сочинить целый роман! В это время, я полагаю, ни о чем другом не надобно думать, а то сейчас потеряешь нить мыслей и рассеешься.