Дым

"Верно, заметил что-нибудь!" – подумал Литвинов. "Хоть бы… другой кто-нибудь!" – подумал генерал.

Татьяна играла в пикет с своею теткой, когда Литвинов вошел к ним в комнату.

– Однако хорош ты, мой батюшка! – воскликнула Капитолина Марковна и бросила карты на стол. – В первый же день, да на целый вечер пропал! Уж мы ждали вас, ждали, бранили, бранили…

– Я, тетя, ничего не говорила, – заметила Татьяна.

– Ну, ты известная смиренница! Стыдитесь, милостивый государь! Еще жених!

Литвинов кое-как извинился и подсел к столу.

– Зачем же вы перестали играть? – спросил он после небольшого молчания.

– Вот тебе на! Мы с ней в карты от скуки играем, когда делать нечего… а теперь вы пришли.

– Если вам угодно послушать вечернюю музыку..– промолвил Литвинов, – я с великою охотой провожу вас. Капитолина Марковна посмотрела на свою племянницу.

– Пойдемте, тетя, я готова, – сказала та, – но не лучше ли остаться дома?

– И то дело! Будемте чай пить, по-нашему, по-московскому, с самоваром; да поболтаемте хорошенько. Мы еще не покалякали как следует.

Литвинов велел принести чаю, но поболтать хорошенько не удалось. Он чувствовал постоянное угрызение совести; что бы он ни говорил, ему все казалось, что он лжет и что Татьяна догадывается. А между тем в ней не замечалось перемены; она так же непринужденно держалась… только взор ее ни разу не останавливался на Литвинове, а как-то снисходительно и пугливо скользил по нем – и бледнее она была обыкновенного.

Капитолина Марковна спросила ее, не болит ли у ней голова?

Татьяна хотела было сперва отвечать, что нет, но, одумавшись, сказала: "Да, немножко".

– С дороги, – промолвил Литвинов и даже покраснел от стыда.

– С дороги, – повторила Татьяна, и взор ее опять скользнул по нем.

– Надо тебе отдохнуть, Танечка.

– Я и так скоро спать лягу, тетя.

На столе лежал "Guide des Voyageurs"; Литвинов принялся читать вслух описание баденских окрестностей.

– Все это так, – перебила его Капитолина Марковна, – но вот что не надо забыть. Говорят, здесь полотно очень дешево, так вот бы купить для приданого.

Татьяна опустила глаза.

– Успеем, тетя. Вы о себе никогда не думаете, а вам непременно надо сшить себе платье. Видите, какие здесь все ходят нарядные.

– Э, душа моя! к чему это? Что я за щеголиха! Добро бы я была такая красивая, как эта ваша знакомая, Григорий Михайлыч, как бишь ее?

– Какая знакомая?

– Да вот, что мы встречали сегодня.

– А, та! – с притворным равнодушием проговорил Литвинов, и опять гадко и стыдно стало ему. "Нет! – подумал он, – этак продолжать невозможно".

Он сидел подле своей невесты, а в нескольких вершках расстояния от нее, в боковом его кармане, находился платок Ирины.

Капитолина Марковна вышла на мипуту в другую комнату.

– Таня… – сказал с усилием Литвинов. Он в первый раз в тот день назвал ее этим именем.

Она обернулась к нему.

– Я… я имею сказать вам нечто очень важное.

– А! В самом деле? Когда? Сейчас?

– Нет, завтра.

– А! завтра. Ну, хорошо.

Бесконечная жалость мгновенно наполнила душу Литвинова. Он взял руку Татьяны и поцеловал ее смиренно, как виноватый; сердце в ней тихонько сжалось, и не порадовал ее этот поцелуй.

Ночью, часу во втором, Капитолина Марковна, которая спала в одной комнате с своей племянницей, вдруг приподняла голову и прислушалась.

– Таня! – промолвила она, – ты плачешь?

Татьяна не тотчас отвечала.

– Нет, тетя, – послышался ее кроткий голосок, – у меня насморк.

XX

"Зачем я это ей сказал?" – думал на следующее утро Литвинов, сидя у себя в комнате, перед окном. Он с досадой пожал плечами: он именно для того и сказал это Татьяне, чтоб отрезать себе всякое отступление. На окне лежала записка от Ирины; она звала его к себе к двенадцати часам. Слова Потугина беспрестанно приходили ему на память; они проносились зловещим, хотя слабым, как бы подземным гулом; он сердился и никак не мог отделаться от них. Кто-то постучался в дверь.

– Wer da? – спросил Литвинов.

– А! вы дома! Отоприте! – раздался хриплый бас Биндасова.

Ручка замка затрещала.

Литвинов побледнел со злости.

– Нет меня дома, – промолвил он резко.

– Как нет дома? Это еще что за штука?

– Говорят вам – нет дома; убирайтесь.

– Вот это мило! А я пришел было денежек попризанять, – проворчал Биндасов.

Однако он удалился, стуча, по обыкновению, каблуками.

Литвинов чуть не выскочил ему вслед: до того захотелось ему намять шею противному наглецу. События последних дней расстроили его нервы: еще немного и он бы заплакал. Он выпил стакан холодной воды, запер, сам не зная зачем, все ящики в мебелях и пошел к Татьяне.

– Он застал ее одну. Капитолина Марковна отправилась по магазинам за покупками. Татьяна сидела на диване и держала обеими руками книжку: она ее не читала и едва ли даже знала, что это была за книжка. Она не шевелилась, но сердце сильно билось в ее груди, и белый воротничок вокруг ее шеи вздрагивал заметно и мерно.

Литвинов смутился… однако сел возле нее, поздоровался, улыбнулся: и она безмолвно ему улыбнулась. Она поклонилась ему, когда он вошел, поклонилась вежливо, не по-дружески – и не взглянула на него. Он протянул ей руку; она подала ему свои похолодевшие пальцы, тотчас высвободила их и снова взялась за книжку.

Литвинов чувствовал, что начать беседу с предметов маловажных значило оскорбить Татьяну; она, по обыкновению, ничего не требовала, но все в ней говорило: "Я жду, я жду…" Надо было исполнить обещание. Но он – хотя почти всю ночь ни о чем другом не думал, – он не приготовил даже первых, вступительных слов и решительно не знал, каким образом перервать это жестокое молчание.

– Таня, – начал он наконец, – я сказал вам вчера, что имею сообщить вам нечто важное (он в Дрездене наедине с нею начинал говорить ей "ты", но теперь об этом и думать было нечего). Я готов, только прошу вас заранее не сетовать на меня и быть уверенной, что мои чувства к вам…

Он остановился. Ему дух захватило. Татьяна все не шевелилась и не глядела на него, только крепче прежнего стискивала книгу.

– Между нами, – продолжал Литвинов, не докончив начатой речи, – между нами всегда была полная откровенность; я слишком уважаю вас, чтобы лукавить с вами; я хочу доказать вам, что умею ценить возвышенность и свободу вашей душе, и хотя я… хотя, конечно…

– Григорий Михайлыч, – начала Татьяна ровным голосом, и все лицо ее покрылось мертвенною бледностью, – я приду вам на помощь: вы разлюбили меня и не знаете, как мне это сказать.

Литвинов невольно вздрогнул.

– Почему же?.. – проговорил он едва внятно. – Почему вы могли подумать?.. Я, право, не понимаю…

– Что же, не правда это? Не правда это, скажите? скажите?

Татьяна повернулась к Литвинову всем телом; лицо ее с отброшенными назад волосами приблизилось к его лицу, и глаза ее, так долго на него не глядевшие, так и впились в его глаза

– Не правда это? – повторила она.

Он ничего не сказал, не произнес ни одного звука. Он бы не мог солгать в это мгновение, если бы даже знал, что она ему поверит и что его ложь спасет ее; он даже взор ее вынести был не в силах. Литвинов ничего не сказал, но она уже не нуждалась в ответе; она прочла этот ответ в самом его молчании, в этих виноватых, потупленных глазах – и откинулась назад и уронила книгу… Она еще сомневалась до того мгновенья, и Литвинов это понял; он понял, что она еще сомневалась – и как безобразно, действительно безобразно было все, что он сделал!

Он бросился перед нею на колени.

– Таня, – воскликнул он, – если бы ты знала, как мне тяжело видеть тебя в этом положении, как ужасно мне думать, что это я… я! У меня сердце растерзано; я сам себя не узнаю; я потерял себя, и тебя, и все… Все разрушено, Таня, все! Мог ли я ожидать, что я… я нанесу такой удар тебе, моему лучшему другу, моему ангелу – хранителю!.. Мог ли я ожидать, что мы так с тобой увидимся, такой проведем день, каков был вчерашний!..