Голова Медузы<br />Избранные рассказы. Том 1

Иксион застонал, закрыл глаза и заметался…

Орфей вздохнул и молча двинулся далее. Он, знавший тайны богов, счел излишним говорить Иксиону, что Зевс вовсе не мучится ревностью и весьма равнодушен к тому, верна ли ему его супруга с большими ясными глазами…

Мысли о собственной утраченной жене скоро вытеснили из головы Фракийца всякое воспоминание об Иксионе.

Он шел твердо вперед, стараясь не обращать внимания на доносившиеся к нему из темноты вздохи и стоны.

Тропинка под ногами героя слабо светилась…

ФИЛИН ПЕРСЕФОНЫ

В Родопском ущелье, грустя об утрате супруги, сидел на заросшем дубами холме фракиец Орфей. Люди стали неприятны певцу, и он удалился на свою лесистую родину, в дикую глушь, где его слушали деревья, звери и птицы. Им он пел, вторя себе на разливающих мелодичную грусть струнах кифары, о виденном им царстве теней, где души умерших, сидя среди цветов асфоделей, на берегу лениво катящейся Леты, неподвижно глядят в ее черные воды, как бы стараясь припомнить забытую ими минувшую жизнь. Он воспевал красоту гордо печального лика царственной Персефоны, ради которой спускались в Тартар герои, — богини, чья невинная прелесть заставила когда-то Аполлона с Аресом забыть Афродиту…

Наступил вечер. Круг зверей мало-помалу редел. Незаметно скрылись один за другим серые волки, тихо исчезла пятнистая рысь, заснули в густых ветвях нежные голуби, неуклюже ушел бурый медведь, ускакали, как бы желая дать отдых певцу, длинноухие зайцы. Наконец, Орфей остался один.

Он начал уже думать, что хорошо теперь было бы уснуть, завернувшись в плащ, у корней ветвистого дуба, но в этот миг над ним замахали почти бесшумно чьи-то сильные крылья, и большая ночная птица, перелетев с одного дерева на другое, села как раз против него.

Посвященный во все тайны леса и знавший язык зверей и пернатых, великий Орфей тотчас же почувствовал устремленный на себя взгляд и понял, что большой филин на суку старого дуба хочет о чем-то с ним говорить.

— Что тебе нужно, птица, чей крик предвещает недоброе? Какую беду для меня вновь замышляют седые подземные парки? Знай, что с тех пор, как я потерял свою Эвридику, мне не страшны больше утраты.

Филин завозился слегка на ветвях и ответил:

— Не предвещать тебе горе я сюда прилетел. Меня привлек в это место твой голос, певший о той, что для меня всего дороже на свете. Певец, не видал ли ты здесь Персефоны?

— С тех пор, как я спускался в сумрачный Тартар и пел пред ее престолом из темно-красного камня, я не видал царицы теней. Но почему ты ищешь ее на земле, а не в царстве супруга, — спросил слегка удивленный Орфей.

— Еще в течение дня она втайне от мужа ушла из-под сводов Эреба, и я тщетно теперь стремлюсь ее отыскать в благоприятной моим глазам ночной полумгле.

— Но, что у тебя общего с нею? — продолжал удивляться фракийский певец.

— То, что из-за нее мною утрачен прежний мой вид, а некогда я был отроком прекраснейшим из всех рожденных нимфами Тартара. Имя мое Аскалаф. Мою мать зовут черноволосою Орфной, а мой отец — бог реки Ахерона… В бледно-зеленых тростниках, среди родных тихо шепчущих струй провел я свое безмятежное детство, ласкаемый темно-серебристыми нимфами и дивясь на сонмы теней, проходящих по необозримому Персефонину лугу. Раньше, когда наш Гадес еще не привозил к себе прекрасной жены, этот луг назывался иначе…

Помню я как четверка бешеных черных коней, из которых один был ранен стрелой Артемиды, примчала к нам в Тартар на колеснице из огненно-красной бронзы владыку Гадеса с похищенной им дочерью Деметры. Распущены были ее золотистые косы, а светлый хитон разорван в неравной борьбе с будущим мужем.

Всю силу разумной речи своей потратил Гадес, чтобы успокоить горько рыдавшую деву. — «Не думай, что мы живем в вечной тьме», — говорит он. «У нас существуют для рассеяния мрака, которого ты так боишься, иные, чем солнце, светила. В нашей стране не испытаешь ты ни летнего зноя, ни зимнего холода, ибо здесь вечно царит пышноцветная осень, и деревья круглый год приносят плоды. Мой дворец великолепен не меньше, чем у твоего отца на Олимпе, а в пространном саду перед ним, среди неизвестных тебе цветов и растений, шелестит золотыми листьями дерево с плодами, вкус которых заставит тебя позабыть про нектар Олимпа. Это дерево прими от меня, как брачный подарок»…

Так успокаивал испуганную розоланитную богиню чернокудрявый Гадес.

Скоро под стройные хоры нимф Ахерона, Леты и Стикса отпразднован был брак владыки Эреба с дочерью Зевса.

Печальна была и ничего не вкушала за свадебным пиром наша молодая царица.

Ее красота тронула сердце мое. Я полюбил, притаясь в кустах обильного цветами сада Гадеса, смотреть как бродит по белым дорожкам, срывая черные с золотом лилии и голубоватые ирисы, юная богиня в аметистовой тунике с широко открытой шеей. Помню, две пепельно-серые бабочки долго однажды вились вокруг ее головы, почти касаясь легкими крыльями нежных и благовонных волос нашей царицы. Я видел как она подошла к подаренному ей златолистному дереву и сорвала с его гибких ветвей один из похожих на ваши гранаты плодов. Сняв ароматную кожицу, Персефона ела янтарно-красные зерна, а я любовался на мягкие движения рук олимпиянкн и, когда она удалилась, подобрал брошенную в траву оболочку плода.

Я любовался нашей царицей и тогда, когда она, облекшись в темно-лиловые ризы и надев подаренный супругом зубчатый венец, сидела с ним рядом в тронном покое при трепетном пламени бронзово-темных светильников с цветком нарцисса в опущенной правой руке.

Какими бледными были возле нее дочери Стикса и Леты!

Мне казалось тогда, что новое солнце сошло в область теней, и я был счастлив. Но никакое счастье не продолжается вечно.

Вскоре по царству теней пронеслась, как на крыльях, грозная весть, что, по неотступным мольбам Деметры, Зевс решил расторгнуть брак Персефоны. Действительно, перед троном Гадеса скоро предстал вестник олимпийских богов легконогий Гермес.

«Владыка мрака», — начал он, опершись на свой кадуцей, «мне самому тяжело передавать тебе волю твоего громоносного брата. В сердце своем почувствовал он слезы и скорбь против воли сошедшей под своды Тартара дочери. Не желая карать без вины милую ему Персефону, разрешает он ей воротиться на солнечный свет и приказывает тебе отпустить твою молодую супругу, если только она не вкушала доселе от плодов твоего богатствами обильного царства».

При этих словах легкокрылого Гермеса весельем исполнился нежнорумяный лик Персефоны.

«Я вернусь обратно на поверхность земли! К милой матери, которую не раз уже видала во сне! О счастье!» — вскричала она.

И мне стало грустно. Неужели веселое солнце уйдет навсегда из области легких теней?!..

Чело нашего повелителя было нахмурено, но он не хотел перечить своему эгидодержавному брату.

«Быть может, ты что-нибудь ела здесь, Персефона?» — неуверенным голосом спросил он молодую жену, с которой ему так неожиданно приходилось расстаться.

«О, Гадес, ты сам помнишь, что я отстраняла от себя все блюда и чаши, который ты мне подвигал за свадебным пиром», — отвечала царица.

Ничего не мог возражать хорошо это помнивший курчавобородый наш царь. Он поднялся на ноги, поправил свисшую на бледный лоб непокорную прядь волнистых волос и, откинув опиравшуюся на острый двузубец руку, приготовился держать ответную речь своему олимпийскому брату.

Боязнь навсегда утратить из глаз улыбку нашей богини нежданно подвигнула меня на отчаянный шаг. Выступив вперед из толпы, наполнявшей дворец, я воскликнул, обращаясь к Гадесу:

«О, властелин, я видел как наша царица вкусила плодов подаренного тобою златолистого дерева, и вот корка, брошенная ею в траву!»

Крик отчаянья Персефоны ударил мне в сердце и лишил меня чувств…

Тяжела бывает месть разгневанных женщин. Берегись, о, певец, беспощадной их ярости… Однажды, когда я, укрывшись в кустах безуханных палевых роз, любовался дочерью Зевса во время купанья ее в садовом бассейне из белого камня, она, нежданно увидев меня, гневно воскликнула: