Том 10. Последние желания

– Поедемте туда, на те горы, – сказала она. – Видите, вон маленькие, зеленые, за них солнышко садится. Поедемте туда.

– Лёля, те горы далеко и дороги нет там…

– Вздор, мы поедем по лугу скоро-скоро, а там увидим, что делать.

И они помчались так быстро, что дух захватывало. Доехали до зеленых гор. Дороги действительно не было. Но Лёля не захотела вернуться, и привычные лошади бодро пошли в гору прямо по траве.

Приходилось то подниматься, то спускаться в овраг; раза два Вася под уздцы переводил Лёлину лошадь через шумные ручьи. Становилось прохладней. Пахло сыростью и горькой полынью; Лёля просила Васю нарвать ей желтых одуванчиков и белых длинных цветов; их было много. А сирени ее, которые она взяла из дому, стали увядать и сделались еще душистее. У Лёли от них даже голова немного кружилась. Лёля больше всех цветов любила сирень. «У цветка запах – как у человека характер, – думала она. – Фиалки – те завистливые, от их запаха завидно делается; ландыши – добрые, только ленивые какие-то; от лилий хочется спать – я их не люблю, а сирень хорошая, самая хорошая; когда нюхаешь сирень – точно вспоминаешь что-то милое и дорогое, что, может, и не было никогда, а все-таки вспоминаешь…» Оттого Лёля любила сирень.

Они ехали все дальше и дальше. У них шел живой разговор. Собственно говорила Лёля, а Вася молчал и «обижался». Хороший способ с барышнями – обижаться, это он по опыту знал. С Лёлей, впрочем, у него иногда совсем не выходило, и Вася недоумевал; но потом опять как будто налаживалось. Что ему нужно меньше говорить – это Вася чувствовал, несмотря на свою небольшую сообразительность. И Лёля говорила за него и за себя.

Они рассуждали о поцелуях. Лёля горячилась, даже приводила какие-то стихи, вероятно, тоже Надсона. Вася молчал сосредоточенно, делая вид, что, хотя и не согласен, но спорить ему тяжело.

Надо сознаться, что и самую речь о поцелуях начала Лёля. Она, конечно, не хотела целоваться, нет, да разве она позволит когда-нибудь? Но все-таки ей было ужасно жутко и любопытно говорить об этом, да еще с Васей: она ведь ему призналась в любви…

Лёля никогда не воспитывалась ни в одном учебном заведении, не имела подруг, романов Золя не читала и имела о жизни, а о любви в особенности, самое наивное представление.

В ее годы это казалось странньм и даже некрасивым порою. Многие не верили в ее наивность и говорили, смеясь, что она притворяется; иным, более глубоким, это нравилось; а Вася ровно ничего не думал. Ему было все равно. Но заикнуться первый о поцелуях он бы тут не решился, несмотря на свою опытность с барышнями; дело в том, что он неожиданно влюбился в Лёлю на самом деле и оттого сразу потерял свою смелость; он путался, хотел даже начать соображать – не сумел, бросил; при Лёле он решительно терял нить и не знал, как себя держать. Под конец он махнул рукой, предоставив себя на волю Божию.

– Дальше нельзя ехать, Лёля, обрыв, посмотрите, как хорошо.

На краю обрыва точно было хорошо. Внизу лежал весь город, уже в тени и покрытый туманом; дальше виднелись большие, темные горы: далеко от них было; желтое солнце еще не спряталось, но казалось таким добрым, что Лёля могла увидеть чью-то могилу; она подъехала ближе, наклонясь к высокой серой плите – надпись нельзя было разобрать.

– Отдохнем здесь, – сказал Вася, – хотите?

– Да… Здесь славно… Отчего это только одна могила? И так высоко.

– Может быть, самоубийца какой-нибудь… И креста нет, видите…

– Мне было бы грустно лежать здесь, – сказала Лёля.

Лошадей к кусту привязали, Вася сел рядом с Лёлей, на могильную плиту. Лёля немножко устала; ей было хорошо; она рассеяно нюхала букет и смотрела на Васю. А он положил голову на руки, наклонился и был грустен. Они оба молчали. Солнце зашло. Горы еще потемнели и небо сделалось серое. Чуть заметная звездочка показалась… Скоро надо было ехать домой. И вдруг Лёле до слез стало жалко чего-то – вечера, себя, Васю, ведь он так грустен… Она неожиданно для себя, прижалась головой к его плечу и тихо сказала:

– Вася, если бы вы знали, я вас так люблю…

Потом она почувствовала, что он обнял ее, целовал в лицо. Она не противилась. Она думала про себя: «Ведь это поцелуй, поцелуй любви… Только зачем я думаю теперь, ни о чем не надо думать… И все-таки это мало похоже на роман, там как будто лучше… Или я его не люблю?» Не люблю… Ей стало страшно; она не хотела думать так – и оттого думала: с каждым поцелуем она повторяла: – не люблю… не люблю… Господи, неужели не люблю?..

Букет сирени упал на землю, короткие сумерки кончились, наступила ночь. Лёля встала немного резко и отвернулась. Вася молча усадил ее на лошадь, они поехали. Им надо было торопиться. Едва выехали на дорогу, пустились в карьер. Лёля сняла шляпу. Говорить некогда, да и не хотелось: им обоим было неловко и неприятно.

Дома Лёля ожидала выговора. Но мама встретила ее не упреком.

– Ну слава Богу, ты дома, а я думала, уж не разбила ли лошадь… Иди, раздевайся скорее…

Лёле были непривычны эти слова; мать редко говорила с ней так; видно, что уж очень испугалась. И Лёле вдруг стало больно и гадко на душе, гадко до слез. Она едва удержалась, чтобы не расплакаться, и поскорей ушла к себе.

В комнате не было лампы. Лёля открыла окна, стала переодеваться в темноте. Ей все время хотелось плакать; так любила она маму, так жалко ее было… Она не знает, думает, что я хорошая, а я вон какая… И зачем она так сказала, лучше пусть бы бранила…

Но в поцелуях Лёля не раскаивалась, хотя они ей совсем не понравились; она вообще редко раскаивалась. Не любила себя огорчать понапрасну, думать, как было бы хорошо, если бы… когда уж все равно.

«Как есть – так и пусть остается, – решила Лёля. – Поцелуи так поцелуи… Только вот мама зачем… Господи, чем бы помочь?»

Сказать матери ей даже не пришло в голову. Она ведь никогда не разговаривала с мамой по душе, откровенно… Она и начать не сумела бы, стыдно… Да и потом разве можно? Ведь это любовь, тайна…

Но это не мучило Лёлю; Лёле пришло в голову, что она целовалась в Страстную субботу, что если бы узнали? Кузен-школьник читал ей Ренана, иногда они вступали в длинные споры; Лёля была готова «освободиться от предрассудков», перестала бояться священника на исповеди, за всенощной не подходила мазаться миром. Но вечером все-таки читала «Отче наш» и не могла заснуть, не перекрестив подушку.

– Лёля, где ты? – сказала мама, входя в темную комнату. – Одевайся же, ведь пора: ты хотела к заутрене идти.

В церкви было уже много народу. Лёля с мамой едва могли пробраться вперед. Служба начиналась. Плащаница еще стояла посредине и дьячок мерно читал что-то. Кругом шептались, двигались; свечей еще не зажигали, но темные люстры смотрели с особенной торжественностью; все точно ждали чего-то. Лёля любила заутреню; она никогда не испытывала такого хорошего, отрадного чувства, как на заутрене; запоют «Христос воскрес» – и кажется ей, что все, другое – маленькое, неважное, что в этом «Христос воскрес» настоящая правда, глубокая, хорошая. Так и в этот раз: вспыхнула люстра, ударили в колокол где-то далеко, отворили двери, услышала Лёля в первый раз «Христос воскрес» – и ей стало стыдно за себя, за свою маленькую любовь: «Господи, неужели это все было? – думала она, вспоминая о Васе. – Отчего я теперь совсем другая… Как хорошо…»

Ей было стыдно и за кузена, который читал Ренана, и за себя, готовую «бросить предрассудки», и за самого Ренана. Она верила так искренно, так просто, что умер Христос, и вот теперь воскрес, и надо радоваться, надо молиться и любить Его…

Лёля пришла домой успокоенная и тихая. О Васе она совсем не думала, и поцелуи забыла. Едва успев лечь в постель – она заснула.

Каждое впечатление у Лёли было очень ярко, но оно скоро проходило; она не могла мучиться чем-нибудь долго; она одинаково забывала хорошее и худое. Так, на другой день она еще помнила свою радость на заутрене, но о поцелуях мало заботилась; ей начинало казаться, что это не с ней случилось, а с какой-то другой, что ей только рассказывали.