Растеряевские типы и сцены

Первым делом мы отправились к кабаку.

— Вот он! — радостно вскрикнул какой-то подмастерье в парусинном халате, высовываясь из кабака, и тотчас же юркнул назад. — Ребята! — слышалось из питейного здания, — Салищев, вот он! Ха-а-а!..

— Где о-о-оон? — гоготало множество голосов.

— О-го-го-о-о!! — добавило другое множество.

— Начинай!.. Готово!..

— Погоди! Ивана Абрамыча нету!

— Эко диво какое! Эй, становись в ранжир!..

— Постойте, братцы! — проговорил Салищев. — Надо Иван Абрамыча подождать.

— Коего чорта?

— Стой! Пойдем. Иван, поди, угощай!

— Ну вас к богу!

— Дубина!

— А Галкин здесь? — еще раз спросил Салищев.

— Давно, всё тебя поджидали… Галкин давно. Вся его команда тоже тут… Ты ему, Костя, скулу-то разожги.

— Как бы он нам не разжег! — начиная робеть, проговорил Салищев…

— Аво-сь! У нас в строю такие кутейники-дергачи, парочка припасена, ах! заводские…

— Ну, не очень-то! Это дело, брат, в руках божиих.

— Само собой… Все же ты его "тилисни" в полном смысле.

— Не загадывай! Сделай милость, не загадывай! — судорожно скорчивая лицо, говорил Салищев. — Ты меня этими загадками совсем обессилишь. Сказано, как бог!.. Да опять, коли Иван Абрамыч подойдет, а то так и пальцем не шевельну.

Зайкин разъяснил мне, что Салищев всякий раз чего-то робел и страшился перед битвой, несмотря на то, что всегда мог рассчитывать на победу.

Видимо, расстроенные нервы его, в ожидании роковой минуты боя, пришли в сильное напряжение; он перестал улыбаться, замолк, присел у кабацкого забора и, упорно вдумываясь во что-то, грыз ногти. Глаза его тревожно бегали из стороны в сторону и горели.

В ожидании Ивана Абрамовича, без которого, по уверению всех, дело никак сладиться не могло, мы с Зайкиным принуждены были довольствоваться сценами, происходившими в кабаке. Внимание наше обратила группа каких-то окровавленных людей, пьяных и еле вращающих языками. Все они столпились около какого-то господина в люстриновом пиджаке с засаленными бортами и лацканами, с опьяневшей сорокалетней физиономией, кричали и чего-то требовали. Господин в пиджаке оказался стариком-учителем, считавшимся за человека необыкновенно умного и достойного всяческого уважения. Страсть к водке столкнула его с компаниею таких же недужных из простонародья и сделала их оракулом.

— Нет, ты разбери! — кричало несколько голосов.

— Капитон Петрович! он меня!.. Капитон Петрович, он меня занапрасно…

— Нет, врешь! Я говорю: кто первый?

— Стойте! стойте! — подымая руку кверху и возвышая голос до елико возможной степени, произнес господин в пиджаке, и шум понемногу затих… — Рассказывай ты!

— Капитон Петрович…

— Рассказывай т-ты! Дайте ему рассказать!..

— Изволишь видеть: сидим мы с портным вот здесь, вот… Портной-то из Орла, орловский… Только сидим мы, вдруг дверь отворяется и входит вот этот фитьфебель с собачкой… Вот он!

— Кто с собачкой?

— Мы-с! — кротко произносит фельдфебель, отирая кровавое лицо.

— Продолжай!..

— Пришел он этта и садится. Я портного угощаю; сидим смирно; только фитьфебель-то, вот он, во!.. только он и говорит: "Какую вы, говорит, имеете праву орловских портных угощать?.." — "Как, говорю, какую праву?" — "А так, говорит, что он орловской породы, так ему с вами, мошенниками, не якшаться"…

— Продол-лжай…

— "По какому же это, говорю, случаю нам не знаться?" — "А по такому, что вы известные мошенники… Такая ваша порода, ибо и кличка у нас — "орловцы проломанные головы" — тоже не очень-то подходящая статья". — "А вот лучше, говорю, извольте-ко ответить, на каком праве вы пса вонючего в горницу завели?" — "А это, говорит, мое дело!" Тогда я схватил этого пса-то, да, следовательно, псом-то этим по роже я его свиснул-с… В отместку он меня в глаз… И началось… Капитон Петрович, разбери нас!

— Капитон Петрович, — заговорило кругом множество голосов, — он меня ударил! Я ничуть ничего… Капитон Петрович!

— Стойте! молчать!..

— Они, Орловцы, народ пустой.

— Молчать, говорю!

Толпа снова затихла и с большим терпением дожидалась слов своего учителя.

— Чья собака?

— Моя-с!

— Станови полштоф…

— Да помилуйте, — начал было фельдфебель.

— Станови!

Фельдфебель покорился; толпа зашумела от удовольствия. Оракул еще раз остановил ее.

— Я говорю — молчать! Кто первый дрался?.

— Ударил первый точно что я-с…

— Станови и ты… Угощайте всех!

Толпа пришла в восторг; началась попойка. Через несколько времени оракул в люстриновом пиджаке сидел в углу, опустив голову на стол; против него почтительно помещался орловский портной.

— Пой же, чорт тебя побери! — путая языком и с сердцем топая ногой, кричал оракул.

Портной откашлянулся и начал фистулой:

М-мы спокойствие имеем,

Всё гуляем по горрамм…

— Глупо! очень-очень глупо! — бормотал оракул, пошевеливая головой. — Пра-адалжай!

В воскресенье мы говеем,

Не едим лишь по будням…

— Стой! Довольно! Поди, поцалуй меня!..

За несколько минут пред окончанием этой сцены суда в сенях кабака показалась фигура чиновника: это был Иван Абрамыч. Фигура эта была огромного роста, с отекшими щеками, раскрасневшимися и даже посиневшими от жары. Из-под соломенного состарившегося картуза, с черным пятном на козырьке, выглядывали две косицы, наподобие кабаньих клыков; разжиревший и отвисший подбородок окончательно распластывал потные воротнички коленкоровой манишки и толстым слоем лежал на аляповатом воротнике парусинной накидки, плотно застегнутой у шеи. Из-под этой накидки взорам наблюдателя выставлялись массивные руки с кольцом, въевшимся в жирный палец, палка с медным набалдашником, значительная выпуклость желудка, отсутствие жилета и присутствие широчайших панталон чуть не кисейного свойства, в широких концах которых прятались носки сапог. По рассказам Зайкина Иван Абрамыч служил в какой-то палате столоначальником и, несмотря на свое чиновническое звание, был смертельным любителем разного рода состязаний, которых в нашем городе N тьма-тьмущая; здесь, не говоря о боях людей, бывают бои гусей, петухов, соревнования голубями, соловьями, канарейками; все это составляет предметы споров, пари и иногда драк, так как все подобного рода дела суть достояние людей страстных и натур художественных, да к тому же и "из простого звания". Особенною симпатиею Ивана Абрамыча пользовались бои кулачные.

Он мог перечислить всех лучших бойцов лет за двенадцать поименно, мог припомнить наиболее громадные битвы и кровопролития. Словом, Иван Абрамыч был старожилом кулачных боев города N и совмещал в своей голове всю историю их. В настоящую пору он протежирует Салищеву, приписывая только себе возможность понимания этой удивительной натуры, которая имеет странную привычку дрожать и бледнеть не только перед дракой, но и перед курицей. Любопытно и омерзительно видеть, каким образом Иван Абрамыч откапывает в этой кроткой натуре зверские и буйные свойства.

При появлении его в горнице спор из-за собаки орловского портного затих. Иван Абрамыч, пыхтя и отдуваясь, прошел прямо к столу, тяжело опустился на стул, снял картуз и вытер совершенно лысый лоб и темя платком. Пока шло пыхтенье и оханье мецената боев, публика старалась сохранять тишину.

— Квасу! — хрипло проговорил Иван Абрамыч.

Явился квас.

— Да посвежее, черти! Что ты мне помои-то тычешь? Где Петр? Позови Петра…

— Здесь-с!

— Дай, братец, квасу… Чорт знает что такое! Со льдом, льду побольше! Поживей!

Петр исчез.

— Льду! — гаркнул ему вслед меценат.

— Да где же Коська?

— Он здеся-с! Константин! Салищев! Зовут! — высовывая голову в окно, крикнуло несколько человек.

Явился Салищев. Физиономия его была болезненно утомлена. Он неуклюже и робко поклонился своему патрону и стал у притолоки, повертывая в руках свою шапку.