Проклятый род. Часть III. На путях смерти.

- Стой! Куда мы идем! Забыл, что нам про собак говорили? Поздно. Загрызут.

- Не сейчас еще. Это они когда темно. Смотри, вон люди идут.

- Дурацкая страна. Священные собаки. Днем спят, ночью пройти нельзя. Ислам! Мухаммед! Страшно мне здесь. Страшно... Да! Я про Яшу. Выздоровеет, говоришь?

- Тебе что же, собак страшно или за Яшу боишься?

- Собачьим страхом боюсь, а думаю про Яшу. А за кого боюсь? За себя, наверно.

Сказала не сразу. И в лицо Виктора заглянула надолго глазами скосившимися, не открывающими души. А говорила - как золотым молоточком била в стекло размеренным боем. Виктор сказал, а оба рядом шли, не замедляя шага:

- Яша будет здоров.

В прошлое ли в свое глядел, в давнее, в грядущее ли. Но не видел стен нынешних коридора-улицы, стен не показных, грязных.

- Майя! Майя!

- Что, Виктор?

- Нет, так... А вот что! Хотела бы ты после этой жизни еще жить и еще, и еще в разных существах?

- Это как те верят? Почему же нет. Только ведь толку никакого. Они верят, что в будущем переходит душа и в животных, и в людей. Но утверждают, что и раньше жили в ком-то еще и еще, без конца назад. Жили и не помнят. Я вот не помню же. Какой же толк, если и дальше так. Верь - не верь, хоти -не хоти. Я уж думала...

- Так не помнишь?

- А ты помнишь? Никто не помнит. Глупости.

- Адепты требуют поста и молитвы. Помнить, видеть - это условно. Вот не видим мы сейчас звезд над собою. А спустись в колодец - увидишь. Умно ли, у колодца стоя, кричать: нет днем звезд? Глупости! Так же во всем. Сколько колодцев мудрости! Мимо проходим, смеемся: ишь, дурак, в черную яму залез. А он из ямы из своей звезды видит, бога своего видит.

- Факиром заделаться хочешь? Тебе к лицу.

Сказала, и смех звенел в словах придуманный. Не ответил. Прислушивался к гомону близкому.

- Стой. Что там?

Направо, за переулком пустым и темным, звуки жизни многих людей.

- Туда.

Пошли. Скоро переулок кончился. Вступили в улицу горбатую. В стенах домов по обе стороны пробиты частые двери. Женщины, много женщин. Фата стыдливости лиц накрашенных не скрывает, на плечи кинута. Одежды пестрые, яркие; много коротких юбок, чуть пониже колен. Бродят женщины, воркуют улыбчиво, папиросами толстыми дымят; и парами ходят в развалку вдоль улицы, и группами у дверей сидят на ступенях, руками ленивыми, голыми, белыми тихо ласкаясь. И распахивались занавеси дверей часто, и в темнеющем нутре колебался лампадный огонек. И ворковали струны тихо. Вспомнил Виктор разговор с англичанином на пароходе.

- А, вот она, Лупонар-стрит.

На Виктора с Ириной поглядывали все. А больше на улице нездешних не было видно. Говорили непонятное негромко. Молоденькие две, лет по шестнадцати, суетливо за Виктором пошли, но другие их отозвали, на Ирину глазами указывая. Качанием головы, а не словом ответила Ирина, когда услышала голос брата:

- Уйдем отсюда.

Глаза ее, сверкая и разбегаясь, стали круглы и влажны; любовно обжигали они лица, и ноги, и руки тех женщин, глядевших на нее спокойно-презрительно, не двигая накрашенными бровями.

Повторил:

- Уйдем.

Грустно стало Виктору. Вспомнились танцы священные во имя бога Шивы и страшного, вековечного символа его. И вдруг, странно, вспомнил попика русского маленького, с бородкою русой растрепанной; лицо мгновенное любя вспомнил и слова певучие:

- А то как же! Как же, сынок... Не без Бога, не без Господа. Творя молитву, плотию любить надлежит. Не то враг в плоть вселяется, ну и в душу стало быть. Враг, он того и ждет, часа то есть этого.

Вспомнился-предстал попик милый. Откуда попик? Живой, рядом тут вот по улице турецкой идет, говорит-говорит, в глаза загляды­вает, ответного взора ищет. Ожил, а где и когда виделись - не вспомнить.

- А без молитвы как же! Без молитвы - аки скот. Да что! Хуже скота бессловесного. У скота-то, может, своя молитва.

Но сказала, попика прогнала Ирина:

- Вот так улица! Смотри. И там еще. Целый квартал. Если б знала, оделась бы в мужской костюм. Как они на меня смотрят! Это им досадно, что ты не один. Оставайся, я уйду. А тебе здесь интересно будет. Факирам это полезно.

Надрывно смеялся голос ее.

III

Жаль было чего-то. Прочь ли отсюда рвалась душа, тосковала ли желанием целовать родную землю.

После многих-многих дней чужого лета, знойного и сказочного, родная весна краткими минутами истомила.

Слезно радовал в углах теневых докипавший снег, воскрешая белых призраков страдания. Привыкла душа к ним, к призракам тем, как к детям своим. А ныне казалось, что они - дети родины.

Город без лица, не шепчущий стенами домов своих ни слова о том, когда возник и чему молился; город - страж кораблей и кладовых, бесстрастно поглядывал на приезжих, не узнавая в них родичей; постукивал молотом в гавани, на горе заводил по вечерам глупую медную музыку.

На почте депеша поджидала Ирину.

«Отцу плохо. Выезжай немедля».

- Видишь? Не тебе. И о тебе ни слова. Отверженец ты. Пария ты, а не факир. Ну, надо спешить. И так уж сколько дней.

Гуляли, тоску свою в словах случайных пряча и в молчаниях длинных. Вдруг сказала:

- Знаешь что! Они мне пишут, а не тебе и не обоим... Это они меня за девчонку почитают, за ребеночка.

- Что так?

- Молчи. Ты смеешься. Вижу. Губы твои наглые знаю. Конечно, за ребеночка. Что ты им сделал? Оба мы их равно обидели, если обида то. Тебе не пишут: боятся. Вдруг не приедет. А мне приказ. Не сомневаются. И кто пишет? Коська, наверно. Не поеду.

- Может быть отец умирает. Поезжай сегодня же.

- Не верю в то. Подвох.

- Ну, что ты, Ирочка!

И от нее отвернувшись, глядел в даль моря глазами загрустившими. Думами плачущими, не словами уст, говорил морю:

«К отцу, к матери. В дом свой. Где дом мой? Нет его».

Сказал:

- Ах, скучно мне.

И опять в синюю, в предвечернюю даль моря:

«Что это? Что? Впервые так. Старость, ты?»

И чуял будто ответ бесстрастно-величавый:

«Нет. Но знаешь, жизнь не прощает тех, кто...»

Как обрадовался словам сестры, перебившим речь далекого.

- Ни за что не поеду. Ни за что. Или и ты со мной. В Петербург успеешь. Поедем, право. Куда я одна? Страшно мне. Знаешь, страхи на меня напали. К русскому берегу подплыл пароход, еще тогда напали. И все хуже с каждым часом. И к чему мы... Не гони ты меня, Виктор. Или в Петербург, или туда, только вместе.

Говорила, в лицо брата засматривала. На скамью сели. Рукой руку его трясла, слов прося, а другою рукой сквозь бархат сумочки своей прощупывала жесткие узкие конверты нераспечатанные. То - письма от той, от московской.

- Страхи? Какие страхи?

И с болью вспоминал. И казалось то невозможным. Памятью шел, осторожно ступающею по коленчатому коридору, где окошки редкие, где на стенах, ныне тусклых, письмена ожили, и потому непонятны они, ползущие, шевелящие тонкими лапами, длинными усами тараканьими. И все заколенивается коридор. И не видно мгновенно-вчерашнего. И опять, и опять.

- Так поедешь?

- Туда? Нет.

- Ты в Петербург? Когда?

- Не знаю. Все ехать и ехать... Я здесь пока. Недолго, конечно. И почему на том пароходе из Константинополя те поехали? Помнишь? Тот вдоль кавказского берега. Высадились бы давно. Все лучше.

- Поедем на Фонтан.

Перед ночью в комнате гостиничной чай пили, самоварий шип и свист после слушали забвенно. Зарождались слова и умирали. Загорались глаза огнями обетованной страны мечтанной и найденной и вот потерянной. И были огни те огнями грусти, как огни костров степных.

С книгой в руках уснул. Сон навалился тяжелый, шептал и глумился в ночи.

Под небом высоким, легким и любовно голубым мрамором белым сверкают и золотом, и каменьями бесценными пагоды великие, великих божеств. То под тень пальм под узорную вступая, то под золото Бога Солнца, важно-скромные брамины шествуют в процессии праздничной, на баядерок любовною мудростью глядят, на танцы волшебные оживших цветов земли. И он, Виктор, с ними, с браминами. И мудра душа его вспоминанием светлой истины; смотрит на священные танцы цветов земли, смотрит на шумных обезьян, колеблющих листья пальм, и сквозь стены пагод, божьих домов, видит сонно-внятную истину, видит прозрачность вселенной. И нет тревоги. Ароматы цветов, ароматы жертвенных курений так святы, так нужны молящейся богам душе. И не мешает то, что богов много и что Он один - всепроникающая жизнь. Поет душа тихую песнь мудрости, и любо ей чуять-слушать песни, рядом возникающие. К воротам подошли спяще сверкающим великими богатствами морских жемчужин.