Три венца

-- Так ты, братику, сейчас только турицу убил? -- отнесся он к дикарю, вынимая изо рта люльку и широко потягиваясь.

-- А уж, право, не знаю, -- ответил Михайло, подходя ближе к крыльцу, -- я ль ее убил, сама ли убилась.

-- Сама? Как же так-то?

Михайле пришлось рассказать о своем единоборстве с турицей. Хотя он, очевидно, не помышлял о самохвальстве и не придавал значения своему молодечеству, но, увлекшись собственным повествованием, невольно все-таки передал дело в таких живых красках, что слушатели увидели его в самом выгодном свете. Рахиль слушала его с затаенным дыханием, не отрывая с уст его своих блестящих глаз и сложив набожно руки, точно молясь на молодого богатыря. Отец ее только потряхивал наклоненной к плечу головой, не то удивляясь, не то сомневаясь в возможности такой безумной удали. Казак же, как знаток дела, попросту упивался рассказом, причмокивал, покрякивал, притопывал и подбадривал рассказчика возгласами: "Оце добре! Дуже лихо!"

-- Вели ж своим хлопцам запрячь телегу да ехать за мной в лес, -- заключил дикарь рассказ свой, обращаясь опять к корчмарю. -- А сам отпусти-ка мне пороху да хлеба.

-- Ото глупство! Сейчас ночь на дворе: еще с телегой в болоте увязнут.

-- Так пошли поутру, что ли. Мне ждать недосуг.

-- Нет, друже: до утра сам уж погоди. Не найти им без тебя и на телегу не поднять. Пороху же я тебе дам фунт целый, а хлеба десять фунтов. Хорошо?

-- Сказано раз -- десять фунтов и пуд, -- решительно настаивал на своем Михайле

-- Ну, два фунта и полпуда? Далибуг (ей Богу), себе в убыток.

-- Христопродавец окаянный! -- крикнул тут слышавший весь торг казак и схватил торгаша за шиворот. -- Дашь ты ему чего нужно, али нет?

-- Дам, все дам! Нехай будет так... Пусти меня только, пане полковнику!

-- Не пан я и не полковник, а, слава Богу, казак запорожский! -- сказал казак, выпуская его на волю. -- Чего стоишь еще, ну? Беги за хлебом и порохом, да живо, чоловиче!

-- Сейчас, мосьпане, сейчас... А что, Михайлушка: ведь это же все за одну твою турицу?

-- Ну да, -- ответил тот, недоумевая.

-- А за туренка что?

-- Да ведь я же дарю его твоей Рахили.

-- Ото подарок! А кормить кто его буде?

-- Ах, тателе!.. -- вмешалась дочь. Михайло презрительно повел плечом.

-- Я, пожалуй, буду носить тебе за него дичину, -- сказал он, -- только, повторяю, чтобы на нем волоска никто не тронул.

-- И ладно! И милый человек! Каждую неделю -- по туру либо медведю.

-- Что принесу, то и ладно.

-- Уй! Этого же никак не можно! Ну, скажем, каждые две недели; хорошо?

-- Да что ты, жиде, в кабалу его к себе, что ли взял? -- грозно прикрикнул на еврея запорожец и с таким выразительным жестом протянул снова руку к его шее, что тот присел к самому полу и юлой юркнул в корчму.

-- Гевалт! Криминал! Не смей меня и пальцем тронуть! В трибунал тебя представлю...

-- Что?! Ты еще грозиться? Погоди у меня! Сейчас с тобой по-свойски расправлюсь.

Лихой казак ворвался в корчму следом за беглецом, который укрылся уже за своей стойкой.

-- Гвоздь на стене есть; не найдется ли где веревочки?

-- Пане региментарь! -- приосанясь, не без достоинства воззвал тут Иосель Мойшельсон, и только смертная бледность лица и обрывающийся голос выдавали его внутреннюю тревогу. -- Я -- бедный старик... жить мне и так не долго... Но без меня дочка совсем сиротой станет... Помыслите, что учил сам Христос ваш...

-- Ага! Теперь, небось, и про Христа вспомнил!

-- Полно же, Данило! За мухой с обухом, за комаром с топором! -- послышался тут от окошка благодушный оклик по-русски. -- Давеча, знай, во всю глотку зевал, а теперь вон как развоевался!

Данило опустил приподнятый кулак и с усмешкой оглянулся...

Глава третья

В ПОГОНЕ ЗА ПЛЕМЯННИЦЕЙ

У окна, в переднем углу, за столом, уставленным разной снедью, сидел дородный мужчина лет под пятьдесят с окладистой бородой, с жирно намасленными волосами, остриженными по-русски в кружок и с срединным пробором. Дорожный охабень купеческого покроя был широко отворочен на груди; выхоленное круглое брюшко, упитываемое теперь вновь, просило простора. Вся фигура его, а того более еще его русская речь, его чистый московский говор обличали в нем коренного русака.

-- Садись, что ли, -- продолжал купец, указывая на лавку около себя. -- Натешился и полно.

-- Без острастки, братику, с этим народцем никак Нельзя, -- по-русски же отозвался Данило. -- И то, право, хотел еще галушек поесть, а теперича в рот куска бы не взял: печенку разбередил мне, бисов сын!

-- Ничего, милый, садись, говорят тебе: киселем брюха не испортишь. А где же этот молодчик-то, Михайлой звать, что ли? -- продолжал купец, обертываясь к выходной двери. -- А, здорово, добрый молодец! Жалко: по-нашему, по-русски, чай, не говоришь тоже?

Стоявший в дверях Михайло нерешительно подошел ближе.

-- Говорю... Я сам тоже русский.

-- Русский! Слава Тебе, Господи! Раз-то хоть опять со своим братом, русским человеком, душу отведешь! Прошу к нашему шалашу, гость будешь.

-- Спасибо, почтенный.

Осенясь крестом, Михайло подсел также к столу.

-- Слышал я, братец, отсюда в окошко, слышал, как это ты им про свалку свою с турицей сказывал, -- говорил проезжий, с удовольствием оглядывая статную фигуру молодого полещука. -- Хоть сам-то я по-здешнему, по-хохлацкому, говорить не горазд, а понимать понимаю. Отличился, брат, надо признать. Сам я, скажу прямо, ни в жизнь не посмел бы тягаться с этаким чудищем, наутек бы пошел. А, да вот и тот самый бычок никак?

Рахиль втащила в это время туренка в корчму.

-- Ишь ты, какой ядреный! -- восхищался купец. -- А что, друг, не предоставишь ли его мне, а?

-- Я отдал его уже вон хозяйской дочке.

-- Уступи-ка мне его, красавица! -- на ломаном малорусском языке обратился к ней гость. -- Не знаешь, как удружишь.

-- Нет, ни за что! -- наотрез отказала молодая еврейка, прижимая к себе туренка.

-- Купи, так уступим, -- отозвался с другого конца корчмы хозяин.

-- За ценой мы не постоим. Что возьмешь за него?

-- Но я же не отдам его, татэле! -- запротестовала Рахиль.

Жадный содержатель корчмы разразился в ответ целым потоком еврейской брани. Купец только рукой отмахнулся и обратился опять к полещуку:

-- А что, добрый молодец, имя-то тебе ведь Михайло?

-- Михайло.

-- А по отечеству как величать?

-- Андреич.

-- Михайло Андреич? Так-с. Из каких будешь? Пользуясь тем, что рот у него был набит съестным,

Михайло не торопился с ответом. Сделав из кружки глубокий глоток, он откашлянулся и затем уже ответил:

-- Я тут не издалеча: из-под Новограда-Северского.

-- Из-под Северского? Да ведь и я тамошний! То-то мне из лица ты с места знаком будто показался. Постой, постой, на кого это ты схож?.. Дай Бог памяти... Да нет, то боярин и князь родовитый. А ты, молодец, ведь не княжеского рода?

-- Я -- крестьянский сын, -- поспешил уверить любопытного опрашиваемый, однако отворотил лицо от окошка, откуда падал на него слишком яркий свет. -- Наша деревенька маленькая; ее и в Северском редко кто знает: Березайкой называется.

-- Березайкой? Не слыхал что-то. А сюда-то, на Волынь, тебя как занесло? Не от голода ли тоже, от нужды горькой в темный бор бежал?

-- От голода, точно, от голодной смерти.

-- И дома у себя никого родных не оставил?

-- Никого.

-- Все от голода же перемерли?

-- Все: и родители, и сестра, и два братика.

-- Так, милый, так. Много нонече по белу свету вашего голодного брата мыкается. Прогневили мы, знать, Господа. Грехи наши тяжкие! Ешь, сердечный, кушай во здравие -- не обедняешь. А чтоб и тебе тоже знать, с кем хлеб-соль ведешь, и сам скажусь тебе. В Северске бываючи, про купца Биркина, чай, слышал?