Стоящая в дверях

- Для кого? Большевистский переворот, как сейчас говорят, в семнадцатом году не мог бы произойти, если бы он не опирался на поддержку масс рабочих и крестьян. Но где они сейчас, те крестьяне? Куда их отослали при коллективизации? Мы, конечно, избавились от КПСС, но не избавились ли мы вместе с ней от бесплатного высшего образования? Хотя бы, предположительно, раньше вы могли думать, что дадите Марине высшее образование, а сегодня все чаще говорят о том, что самые привилегированные учебные заведения становятся частными. Понятна моя мысль?

Вечно он меня хочет унизить. Если я секретарша, значит, не могу вести решительного разговора? Как бы не так! Это у меня раньше не было ответов, когда у всех были зажаты рты.

- Страна была в кризисе, до которого ее довели большевики.

- Насчет кризиса я согласен. Но только я совершенно уверен, - продолжал язвить Серафим, уже, наверное, в десятый раз перетирая свои блюдечки и чайные ложки, - что при новом строе, как я его понимаю, я, лично я, буду жить значительно лучше. Конечно, сейчас пойдет возня за некоторое условное повышение уровня жизни социально незащищенных слоев - пенсионеров, студентов, стариков, чтобы те пока не трогались, не рыпались. Это наиболее массовые слои общества, и, если, недовольные жизнью, они выйдут на улицу, здесь никакая самая новая и популярная власть не устоит. Но тенденция в обществе, определяемая новой властью, направлена к тому, чтобы самые энергичные и квалифицированные жили лучше. Разве это не справедливо? Сейчас у нас вами, Людмила Ивановна, почти одинаковая зарплата, хотя я профессор и писатель, а будет со временем - как на Западе - очень и очень разная. Но ведь так и положено профессору и простой работнице.

- Лучше уж пусть будет как на Западе, чем как здесь. В каждой телевизионной передаче показывают: все витрины - полны, везде свет, народ весь в импорте. Почему мы не можем жить, как они?

Каша моя наконец уже вовсю закипела. Если бы я изредка не брала у этого старого хрыча взаймы до получки деньги, можно было бы все свернуть и прекратить терпеть нравоучения. Но в этом внезапном разговоре было что-то меня беспокоящее. Какая-то притягательность и даже сладкая боль в этих рассуждениях о нашем будущем. Я, конечно, верю в светлое будущее демократического общества, ну а вдруг? Какой-то очень дальний коммунизм, конечно, тоже - кто его знает! - мог бы и состояться. А если это изобильное счастье и достойная демократическая жизнь для простых людей скажется в таком отдаления, что до него не дотянусь ни я, ни Маринка, а? Вот именно из-за этих сомнений и приходилось слушать Серафима. И откуда у него на все ответы!

- Жить-то, наверное, сможем, - сказал Серафим, а сам просто весь зарделся, что я с ним беседую.

Я иногда смотрю на него и думаю: очень уж он бескорыстен. Книжки дарит, всегда деньги дает, никогда не спрашивает долг, всегда готов с услугой. А может быть, действительно недаром ходили одно время недобрые слухи, что покойная матушка в самом начале, в молодости, была с ним в некоторых отношениях? И у Маринки глаза такие же голубенькие, как у Серафима, а не как у ее отца Владимира Николаевича. Может быть, здесь что-то есть?

- Жить-то сможем - продолжал гнусавить Серафим - но почему вы думаете, что эти полные витрины доступны для таких простых людей, как, скажем, вы, Людмила? Это ведь нас приучили, что если что-нибудь в магазине выбрасывают, то это почти всегда доступно всем. Самые простые девушки у нас ходят, если достают, в замечательных импортных сапогах и душатся дорогими французскими духами. А ведь на Западе по-другому! Смотреть на витрины действительно могут все, но покупать, а часто и просто заходить в магазин - лишь богатые. Я боюсь, что в общество, за которое вы так ратуете, вам отведена, Людмила, роль бедняка, который развлекается созерцанием витрины.

Я, конечно, ценю ум Серафима и возможность кое-что от него почерпнуть. Ведь уже почти десять лет я вращаюсь в интеллигентном обществе, среди газетных работников, я ведь должна в их среде поддерживать соответствующие разговоры. Вворачивая иногда в какую-нибудь беседу запомнившиеся мне мысли Серафима, я замечаю в глазах своих сослуживцев поощрение, а порой я восхищение. Вот, дескать, самородный талант и врожденная интеллигентность народа! И тем не менее даже от него, от Серафима, во имя пополнения знаний, я не способна терпеть удручающие меня сведения. Зачем на ночь лишние переживания? Не так уж все плохо у меня складывается. Неудавшийся путч этих партийных идиотов, оборона нашего Белого дома, в которой я тоже принимала посильное участие, - все это уже позади. Навели порядок в стране. А уж завтра тоже боевой день. Мы собираемся наводить порядок в своей газете менять главного редактора и брать власть в по-настоящему народные руки. Почему же тогда я должна расстраиваться, погружать себя в излишние переживания? Хватит жить будущим! И мне эта старая сука будет еще читать свои ненавязчивые морали! Я прервала наш так не вовремя начавшийся с Серафимом разговор и, попрощавшись, пошла в свою комнату досматривать "Актуальное интервью" и ждать телефонного звонка от Казбека.

Как бы пренебрежительно современные интеллигенты ни говорили, но я люблю толпу. В массовой всеобщности есть какая-то свобода и защищенность. Здесь можно говорить что хочешь и верить в собственные безграничные силы. Те, кто ругает и часто презирает толпу, пытаются руководить и властвовать от ее имени. Противопоставление народа толпе, о чем очень любит писать так называемая патриотическая пресса, - это искусственное разделение, принижающее народ. А почему, собственно толпа не народ? Почему триста человек какого-нибудь Верховного Совета представляют весь народ, а сто тысяч собравшихся на митинг - это крикуны, экстремисты и боевики?

С первых же дней перестройки я начала ходить на митинги. Сначала, как мне казалось, я искала здесь какой-то медицинский эффект. После целого дня редакционной беготни и затхлости было приятно несколько часов провести на свежем воздухе. А может быть, просто я жила в районе всех самых крупных митинговых площадок, на Остоженке; и Зубовская, площадь у метро "Парк культуры", площадка у Лужников и даже грандиозная Манежная площадь - все это от моего жилища неподалеку. Особенно мне нравились митинги у Лужников. Здесь было просторно, красиво, не стеснено домами, иногда в обзор попадала колокольня Девичьего монастыря, а самое главное - всегда долетал свежий ветерок от Москвы-реки.

Честно говоря, вначале я даже не очень вслушивалась в то, что на этих митингах говорили, цели и призывы всегда, по моему разумению были благородные, а уже детали должны интересовать политиков. Если звали простой народ поддерживать наши простые народные интересы, - я всегда шла. В этом была какая-то праздничность, будто идешь на первомайскую демонстрацию. Я уже даже стала узнавать людей, которые вместе со мной выходили из метро или шли от остановки троллейбуса, по их приподнятому, бодрому и боевому виду. Здесь, наверное, много было таких же обездоленных политическим строем и жизненной несправедливостью женщин, как и я, но в основном это был народ интеллигентный, политически подкованный.

Я недаром, как человек по-народному искренний и непосредственный, утверждала и утверждаю, что люблю толпу. Кто тебя здесь знает? Кого знаешь здесь ты? Но вот когда очередной оратор что-нибудь завернет свежее про тех, то мешает нам жать, и ты посмотришь на соседа или соседку, а она посмотрят на тебя, то сразу понимаешь, что ты не колода, а мыслящий человек, Мы единомышленники. Как здесь приятно и горячо начинает биться сердце! A что человеку еще надо? Сочувствие, понимание, ощущение, что ты не одинок! Совместного действия, совместных желаний и устремлений я на этих митингах получила больше, чем за всю свою предыдущую жизнь. Я, может быть, только здесь по-настоящему и вздохнула.

Это на работе ты "подай, принеси и поди вон", наш ответственный секретарь почему-то требует, чтобы, я ему заваривала чай и в начале перестройки, когда сигареты регулярно бывали в любом табачном киоске, бегала ему за куревом, а он, между прочим, на чай, как все остальные рядовые сотрудники, для которых я чай обычно завариваю несколько раз в день, денег не давал. Я, конечно, понимаю, что на моем месте больше бы подошла какаянибудь юная девочка в коротенькой юбочке, которая с полосами в руках летала бы с этажа на этаж. Я даже была благодарна своему выслужившемуся не без помощи партбилетов начальству за то, что оно для меня сделало, а именно: совместило две ставки - курьера и секретаря-телефонистки. Оно позволило мне не думать о приработке, но почему, тем не менее, все так жестоко разделено на "творческих" и "технических"? Хоть бы раз со мною кто-нибудь из творцов побеседовал о чем-нибудь умном. Не успев сочинить и напечатать какую-нибудь мелкую статейку, творцы уже бегали друг за другом по этажам: "Ну, как, старик, я написал? Как я впилил?" А меня никто не спросил: как я живу? на что одеваюсь? как воспитываю свою дочь? Товарищи интересовались только сами собой, а почему тогда я не должна была интересоваться, чтобы сделать мою жизнь содержательней и лучше?