Исчезновение (Портреты для романа) (СИ)

Новочадов и Гайдебуров скандировали свои перлы поочередно, азартно, с хорошей артикуляцией:

- Национализация олигархов!

- Государственная монополия на водку!

- Безвозвратные кредиты - малому бизнесу!

- Молодым - ипотека, пенсионерам - курорты!

- Больше самолетов, меньше генералов!

- Кадровый отбор - во главу угла!

- Смерть коррупционерам!

- Рынки - русским крестьянам!

- Телевидение - без пошляков и извращенцев!

- Долой нечисть печати!

- Финансовую поддержку - отечественной литературе!

Оба утомились и стали задыхаться не столько от важности произносимого, сколько от предвкушения младоболотинского конфуза.

Новочадов положил написанное в потрепанный портфель. Они сели на дорожку, помолчали - глаза в глаза, подмигнули друг другу, как заговорщики.

- Все-таки Солженицын свою книгу написал для русских, а Кара-Мурза для евреев, - вдруг заметил Новочадов.

- Я думаю, что наоборот, - поправил Гайдебуров.

- Правильно, наоборот, - согласился Новочадов.

Оба одинаково смешно вздохнули. Гайдебуров хлопнул себя по лбу и помчался обратно к столу за посошком. Новочадов, перекрестившись, поехал к Болотину.

Наступила уже полночь, промозглая, с липким хаотическим снегом, а Новочадов все не возвращался от Болотина. Гайдебуров начал волноваться, названивал Новочадову на мобильный. С механической вежливостью мобильный отнекивался. Гайдебуров звонил Марии, но и у Марии Новочадова не было. Потом Мария сама звонила Гайдебурову, спрашивала, не вернулся ли, и долго, не зная, что говорить, не отключалась.

- Олигархам - ипотека! - сипло, из последнего тщедушия, орал в коммунальном коридоре пьяный жилец, наслушавшись утром на похмельную голову соседей-пиарщиков.

Гайдебурова поражал нос этого забулдыги - раздвоившийся от пьянства.

Гайдебуров понимал, что от молодого Болотина можно ожидать химической реакции, если он поймет, что ему втирают очки. Понять ему прежде всего поможет отец. Старый жук тревожен и прозорлив. Сам горазд на провокации, чужих ухищрений не любит, просекает их своим игольчатым зрачком. Несдобровать Новочадову. Если же каким-то боком Болотины узнают, что Новочадов связан с Гайдебуровым, они придумают страшную месть.

"Что с тобой будет, когда твой двойник исчезнет?" - задавался нелепым вопросом Гайдебуров. Он не находил себе места. Его веселил лишь пьяный сосед с чудовищной сопаткой, тот все орал: "Долой пенсионеров!"

В этот момент телефон Гайдебурова, из предосторожности оформленный на другое имя, заиграл Бетховена и заплясал на столе.

- Все замечательно, Леня! - услышал Гайдебуров живого и пьяненького Новочадова. - Я уже еду в такси. Болотин принял все наши предложения "на ура". Кроме того, он согласен оплатить аренду "Октябрьского". Я ему объяснил, что он станет благодетелем всех писателей и таким образом наберет дополнительные голоса. Он, Леня, оказался довольно милым, интеллигентным человеком. Угостил меня японскими устрицами, такими крупными, длинными. Приеду, расскажу.

"Купил, - догадался Гайдебуров. - Болотин его купил".

Позвонила Мария.

- Купил, - сказал ей Гайдебуров.

- Что, кто купил? - испугалась Мария.

- Твой Новочадов купил японских устриц, длинных, крупных, и едет.

- Он едет туда, к себе?

- Да, к себе, сюда.

- Откуда у него такие деньги? На устриц?

- Он инициатор объединения писательских союзов.

- Да? А за это, что же, хорошо платят?

- Приедет, расскажет.

Гайдебуров напялил любимую кепку и вышел наружу. Снег оказался теплым. Гайдебуров двигался к магазину "24 часа". Он размышлял о том, что ему теперь следует предпринять как одному из двух главных героев новочадовского романа. Логично было бы вступить в открытую конфронтацию со вторым главным героем романа и убить его как своего соперника и ради кульминации. Да, убить надо не старого, а молодого Болотина.

Гайдебуров удивился: знакомый магазин "24 часа" сегодня неожиданно был переименован в магазин "Дионис". Правда, переименование не коснулось ассортимента. Новое название Гайдебурову пришлось по вкусу: "Все-таки бог". Гайдебуров вспомнил Софью иронично и ласково.

13. ПИСЬМО НОВОЧАДОВА ПРЕЗИДЕНТУ

К е с а р е в о

Пишу Вам по старинке, так как слышал, что электронную почту Вы втайне недолюбливаете. Действительно, как славно бывает иногда отказаться от цивилизации западного типа, от интернета, от русскоязычных чатов с их агрессивным грамматическим невежеством!

Я вижу, что Вы сами немного словесник - в той степени, в какой всякий крупный политик связан со стихией национального языка. Ваши послания год от года напоминают литературные манифесты, в них метафора пытается окрылиться, в них слово надеется на полноту времен. Увы, от некоторых эпох остались только блестящие литературные манифесты. Быть может, от некоторых эпох и нечего ждать большего? Только хорошую литературу. Только длящееся чаяние. Только наслаждение президентом с развитой речью, с четкой дикцией, с упором на лапидарную, стеснительную фразу. Вздорен другой президент, пренебрегающий письменностью: границы его мира сужаются до улицы, на которой он рос шпана шпаной.

Пишу чернилами, "паркером", но, кажется, через пару абзацев перейду на карандаш. Чернильная ручка предполагает вышколенную, значительную осанку, а карандаш, как правило, лежебока, фигляр и мученик в одном лице, даже если он синий, остро заточенный и торчит из яшмовой канцелярской вазочки, как стрела из колчана. Смею спросить, есть ли у Вас на столе карандаши? Старые, добрые карандаши? Или Вы их никогда не любили?

Кстати, по поводу слова "любили". Помню, как Вам неловко было отвечать в Кремле на вопрос сэра Маккартни, любили ли Вы "Битлз"? Помню, как дипломатично Вы начали говорить от имени страны, от имени поколений, чьи активисты сходили с ума от мелодичного, англосаксонского, минималистского, тенорского рока, что да, мол, свешивался железный занавес, сквозь, который, однако, пробивалась современная масскультура и находила-таки здесь обожателей, которых не могла не найти и которые (чему Вы осведомленно вдруг улыбнулись) теперь превратились кто в буржуазных джентльменов с чешущимися бородками, кто в молодящихся фалалеев со старообразными руками, кто в восторженных крохоборов, кто в затрапезных патлатых пьяниц, кто в дам, смешных во всех отношениях, кто в нормальных циничных граждан. Этим нормальным расчетливым циникам невдомек, как это может быть, что какие-то там непритязательные песенки, названные хитами, способны приносить баснословные барыши и королевские почести. Вам хочется сказать завистливым согражданам нечто сокровенное и понятное об этом мире, потрепать их по плечу с личной симпатией, утешить, как близких по духу, но Вы лишь издалека посмеиваетесь над их здоровым, праведным, ущербным недоумением. "Всему свое время", - говорит Ваш ясный, быстрый, секретный взгляд.

"Но когда же?" - восклицает в сердцах гражданин.

Известно, что Вы любитель особой решительности - дозированной, не афишируемой, политкорректной. Она, как антикварная сабля на ковре, так красива и так хороша сама по себе, что ее применение в какой-нибудь пакостной, канительной сече будет уже неуместно, будет неким, как Вы выражаетесь, моветоном.

Вы прошли восхитительный путь от разночинного службиста до державного аристократа. Народ жаждет следующего шага. "Чудес не бывает", - любите говорить Вы. Но чудо случается. Чудо - понятие совершенно реалистическое. Чудо - сочетание в одной точке и в одном мгновении пика Вашей избранной судьбы с нашими центростремительными предельными упованиями, когда и весь мир направляет в это перекрестие и в этот момент свои жизненные интересы. Решитесь на знамение!

Нет события прекраснее на свете, чем выход властелина с повинной головой и справедливыми вердиктами на лобное место перед людьми! Лицо его освещено августовским, тихим, сочащимся солнцем. В этом свете отсутствует лак, отсутствуют шаловливые искорки, засаленные блики. Щеки побриты, подбородок тверд, губы бледны, лоб прозрачен, в глазах замерла разумная радость. Он одет добротно и просто. Галстук с неразличимым геометрическим рисунком затянут туго, узел галстука не огромен и не мал, обычный, умеренный, срединный узел. Такие любите и Вы, чтобы не казаться стильным. Вам не надо модничать и комплексовать по поводу чересчур длинных рукавов у пиджака... И вот, когда природа насыщена зрелым сиянием, цезарь становится похож на дельфийского бога. Он обращается к народу с притчей: