Роман-царевич

Сменцев, привыкший к беспредельной грубости сверкающего иерарха, только улыбнулся под усами.

В эту минуту к ним подошла стройная, еще довольно красивая дама с растерянными глазами. Она весь вечер промолчала в уголке. Оттуда, не опуская взора, смотрела на Евтихия.

— Владыка, — начала она срывающимся от волнения голосом. — Простите… Я хотела вас спросить… Вы будете нынче на богослужении?..

Назвала одну из самых фешенебельных церквей.

— Не буду, — отрезал иерарх.

— Как жить!.. Ах, владыка, этот старец, конечно, очень замечательный, но на меня он совсем, совсем не действует. В нем не хватает величия. Как хотите — величия нет. А я так жажду духовного утешения, владыка. Такое чувствую смятение в последнее время, такое расстройство…

Она руки сложила и смотрела на него горячими глазами.

Преосвященный грубо оборвал ее:

— Камфоры, матушка, камфоры примите. Очень помогает.

И отвернулся. Дама постояла, подумала и, покраснев до слез, отошла робко.

— Отлипла, — довольно усмехнувшись, сказал иерарх. — Эк надоели, шлепохвостки. Так и прет их на монахов. Ну, прощайте, — прибавил он, попросту подавая руку Роману Ивановичу. — Значит, завтра прибудете? Вечерком, что ли? Полчаса имею. Поговорим.

— Собственно, чего-нибудь важного не сообщу, — сказал Роман Иванович чуть-чуть холодно и прищурился. — Так, личное мое дело одно. Желал сказать вам раньше, чем другим.

— Личное, личное… Как же не важно? Очень даже важно. Говаривали. Прибудете, значит. Ожидаю.

Многие ушли, кое-кто остался. Архимандрит, игуменья, молодой священник, несколько дам, Антипий Сергеевич. Кто-то предложил «пропеть». Дама с растерянными глазами села за рояль.

И Литта, которой удалось наконец выскользнуть незаметно, слышала, удаляясь, звуки: «Хвалите имя Господне».

Нестройное было пение, даже дикое, но усердное: каждый старался от полноты сердца, но ведь это был случайный хор, и напевы, как сердца, у всех оказывались разные.

Глава двадцать вторая

СПЕШКА

С головной болью, усталый и слегка простуженный, вернулся Роман Иванович домой.

В маленькой передней наткнулся на чемодан.

А войдя в первую комнату своей квартирки и повернув яркое электричество, увидал на диване спящего Флорентия.

Не удивился, — он его ждал. Именно вечером. Флоризель умеет приезжать с какими-то необычными поездами.

Было совсем не поздно — двенадцатый в начале. Хотя голова и болела, но настроение у Романа Ивановича было скорее приятное. А явление Флоризеля совсем развеселило его.

Потихоньку вышел, переоделся, в миг приготовил чай на спиртовке.

— Флоризель, вставай. Этак ты до утра проспишь.

Флорентий повернул голову, щуря на свет глаза и улыбнулся еще впросонках.

Потом, живо опомнясь, вскочил.

— Здравствуй. А я с дороги… Ждал тебя. Сам не знаю, как уснул.

Поцеловались. Флорентий умылся, посвежел, — ни сна, ни усталости как не бывало. Сели пить чай.

— Ты что, Роман? Лицо утомленное.

— Голова болела. Проходит. Разные тут вещи… неприятности.

— У тебя? Что такое? Серьезное?

— Может быть. А, может быть, нет. После. Рассказывай. Впечатление?

— Впечатление превосходное, — оживился Флорентий и начал описывать Михаила, Наташу, старого профессора, — всех обитателей дачи с башней. Сменцев слушал, не прерывая. Знал, что Флорентий должен сначала высказаться «лирически», а потом уж сам перейдет к делу.

Лирика на этот раз кончилась довольно скоро. Из нее Сменцев тоже извлек много для себя полезного.

— Ржевский, по моему мнению, ценнейший человек для нашего дела, — уже совсем серьезно говорил Флорентий. — Если бы нашего не было, он свое бы начал, рано или поздно, на тех же основах. Вот мое убеждение.

— Рано или поздно. То есть поздно?

— Не знаю. Вероятно… не сейчас, — несколько смутившись, сказал Флорентий. Он дал слово Михаилу молчать о личных глубоких его сомнениях. — Сейчас есть у него внешняя связанность еще… или фикция связанности. Он — нигде и ни с кем, но это… как бы тебе сказать? Еще не официально.

— Очень хорошо. Такая официальность была бы сейчас и нежелательна. Ржевский, как единица, весьма приятен, верю, но…

Роман Иванович не кончил, задумался.

— Роман, не хочешь же ты, чтобы Ржевский действовал с нами тайно, пользуясь силами коллектива, к которому он уже внутренне не принадлежит? Это был бы обман. Мы не можем ему это предлагать.

Сменцев рассеянно поднял глаза на товарища.

— Что? Да… Нет, конечно… Сложные вопросы. Ты прав, мне надо съездить туда самому. Дело пойдет. Вот что, друг: а ты завтра — в Пчелиное.

— Завтра?

— Да, в двенадцать дня. Там неладно.

Роман Иванович встал и прошелся по комнате, хмурясь. От головной боли у него слегка подергивало правую бровь, и лицо казалось совсем кривым.

Флорентий слушал. Из скупых, отрывочных слов Романа Ивановича выяснилось, что на хуторе действительно было неладно. Отец Варсис крутовато повел дело с беседами. На вторую уж собралось полсела. На частные, днем, стали приходить. Из Кучевого тоже. Дьякон расцвел и осмелел. И споры были, всего было. Подъем громадный.

— Так это великолепно! — вскрикнул Флорентий.

— Погоди. Появились из чужих мест. От Лаврентия, из Спасо-Евфимьевского, знаешь? В пятнадцати верстах он. Народ горячий, буйный…

— Ты у этого Лаврентия был, Роман?

— Был. Ну, дальше. Попались как-то наши брошюрки. К счастью, выдранные листки одни, — мне случайно исправник показывал. Словом, сейчас это не ко времени. Рано. Варсиса я увез, благополучно и даже хорошо, — он умеет замазать, что следует. Но дьякон остался. И так как волнение продолжается, то он может наделать глупостей. Поезжай. Придется потрудиться.

— А легенды, Роман?

Сменцев пожал плечами.

— Всего есть. Разберешься. Крепче узду натяни. Легенды — тем лучше. Их не бойся. Пусть закипает котел, но крышку пока держи плотнее. Увидим, когда открыть.

Давно привык Флорентий к другу своему, понимал его, верил ему. Но теперь вглядывался он в темное лицо, суровое, непроницаемое, с подергивающейся бровью, — и ему стало как-то не по себе. Немного холодно, немного страшно.

— Понял? Едешь, значит? Утром еще поговорим.

— Завтра очень мне не хотелось бы, Роман. Завтра я хотел отца повидать. И потом сестричку… Юлитту Николаевну. Ржевскому обещал. И письмо у меня к ней.

Сменцев сдвинул брови.

— Как знаешь. Но отца ты можешь повидать утром, — непременно повидай, возьми денег, он знает, — а Юлитту Николаевну не увидишь все равно. В дом графини сразу не можешь заявиться. Нужно тогда оставаться несколько дней.

Флорентий молчал.

— Я сам из Пчелиного всего два дня, с Варсисом. Ждал тебя. Каждый час дорог. Дело очень серьезное.

Флорентий еще помолчал.

— Нет, что ж, — промолвил он наконец, незаметно вздохнув. — Надо ехать, поеду. Возьми письмо, Роман, сам отдашь. Скажи ей, что все хорошо, что мы с ее женихом подружились. И Наташа, скажи, очень, очень мне понравилась. Замечательная. Утешь сестричку.

Вынул из внутреннего кармана узкий конверт, отдал Сменцеву. Потом встряхнул кудрями, будто отгоняя мгновенную печаль, и улыбнулся: надо ехать, надо ехать. Поедет завтра.

Глава двадцать третья

ДЕВСТВЕННИКИ

Многого еще не рассказал Флорентию Роман Иванович. Тут, за Невской заставой, тоже было не все ладно. У Любовь Антоновны, скромной учительницы, у которой Сменцев был летом, ни с того, ни с сего сделали обыск. Ни у нее, ни у Габриэли (они жили вместе) ничего, конечно, не нашли, их не тронули, но вскоре кое-кто из рабочих, известных Любовь Антоновне, был задержан. Это все неприятно заботило Сменцева. Тем более, что друг его, Алексей Хованский, вернувшись из деревни, то и дело торчал теперь за Невской заставой, у Габриэли. Сменцев туда, конечно, не показывался. Думал поехать к Алексею и предупредить его, но махнул рукой: ничего не выйдет, коли влюблен. И не поймет ничего. Сам запутается — не беда, только полезно, но ведь тут мало ли что может выплыть раньше времени. Проклятая Габриэль положительно раздражала Сменцева. И Любовь Антоновне она помеха. Заставить слушаться — можно; только ведь для этого надо прикомандировать к ней отдельного человека, чтобы следил за каждым ее шагом, отдавал приказания каждый час, на каждый данный случай: неизвестно, что может взбрести в голову этой умной дуре.