У покрова в Лёвшине

– Ваше превосходительство, – сказал дрожащим голосом отец Поликарп, – его жизнь мне известна. Он не может быть виновным в таких делах.

– Он уличен.

– Его оклеветали.

– Он признался.

Судорожное движение пробежало по лицу отца Поликарпа. Он пошатнулся и ухватился рукой за спинку стула, как бы опасаясь упасть. Его обыкновенно полузакрытые глаза совершенно раскрылись и с выражением терзающего отчаяния смотрели прямо в глаза генералу.

– Я сегодня утром его видел, – продолжал генерал. – Он не мог не сознаться. Он сам дал улики против себя. Он обронил, несколько месяцев тому назад, доказательства своей виновности; но принадлежность этих доказательств не могла быть ранее обнаружена и удостоверена.

Слезы сверкнули в глазах отца Поликарпа. Он наклонил голову, несколько мгновений молчал и с видимым усилием переводил дыхание.

– Господь меня покарал, – произнес он, наконец, глухим голосом. – Страшная кара!.. Она сломила меня… Генерал, вы были орудием кары… Каюсь… Будьте орудием милосердия… Спасите моего сына!

– Я не властен спасать.

– Нет, вы властны, вы можете спасти, облегчить участь, по крайней мере, спасти будущность. Карайте меня. Я на все готов, во всем виноват, всему причиной. Сжальтесь над ним. Он молод. И надо мной сжальтесь! Вы одним ударом разрушили все, чем я жил и для чего я жил. Вы меня уничтожили. Для меня теперь мир стал пустыней. Ни света, ни надежды. Вы не были отцом. Вы не знаете, как я любил сына. Для него я всем жертвовал, для него был грешен, жесток, несправедлив. Я ничего не любил, кроме него. Он один был мне опорой и утешением. Вы не знаете, как безотрадна жизнь священника. Среди уничижений, которые я претерпевал и от которых страдал, хотя слыл гордым, среди одиночества, в котором я жил духом, хотя телом жил между людей, – он был и целью и светом каждого дня. Для него я трудился, для него искал известности. Моя строгая жизнь, мои посты, моя тщеславная ревность против врагов церкви, мои тщеславные старания быть красноречивым – все сливалось во мне с тою любовью к нему, которую, однако же, сам Господь вложил мне в сердце. Она влекла меня на грешные пути. Я думал только о том, чтобы открыть перед ним и ему облегчить жизненный путь… А теперь – одним разом все утрачено, разрушено, истреблено. Умоляю вас, генерал, спасите его!

Отец Поликарп говорил с возраставшим страстным оживлением и при последних словах схватил генерала за руку и хотел перед ним опуститься на колени. Генерал быстрым движением удержал его, сказав:

– Что делаете вы, батюшка? Вашему сану это не подобает.

– Здесь нет моего сана, генерал, – сказал отец Поликарп. – Нет перед вами священника. Перед вами отец, несчастный, горем убитый отец. Сжальтесь над ним – помилуйте моего сына!

– Я не вправе миловать, – сказал генерал мягким голосом и с видимым, по выражению лица, участием. – Но я вправе уважать и помнить отцовские чувства. Обещаю вам, что я буду их помнить.

– Благодарю за это… вы слово сдержите… Теперь приказывайте. Я все исполню.

– Я вас просил уговорить г-жу Сухорукову прекратить дело. Ей нетрудно это сделать; но нужно, чтобы она это сделала тотчас. Исполните ли вы мою просьбу?

– Исполню.

– Мне нужен ответ от вас к трем часам.

– Насколько дело от меня может зависеть – оно будет сделано, и ваше превосходительство изволите получить о том извещение, надеюсь, ранее трех часов.

– Благодарю вас, – сказал генерал, протянув руку отцу Поликарпу. Потом он прибавил: – Искренне жалею о вашем горе и повторяю, что о нем не забуду.

Отец Поликарп хотел что-то ответить, но голос изменил ему. Он не произнес ни одного слова и только обеими руками сжал протянутую ему руку. Генерал бережно высвободил ее, поклонился и вышел.

Между тем Варвара Матвеевна нетерпеливо ожидала отца Поликарпа. Ее беспокоило то, что отец Антоний сказал о прокуроре Белозорове, и она тотчас написала об этом отцу Поликарпу, прося ее навестить. Дело Параши могло действительно принять неприятный оборот, если бы оно вышло из-под руководства и охранительного попечения тех сослуживцев Бориса Глаголева, на которых он считал возможным полагаться. Вмешательство таких лиц, как Гренадеров и Белозоров, не предусматривалось в то время, когда дело было затеяно под первым впечатлением бесповоротного разрыва с Верой и под влиянием злобного раздражения против ее и Параши. Злоба не утихла, но рассудок с ней вступал в спор, и Варвару Матвеевну начинали тревожить те опасения, которые ей решилась высказать г-жа Флорова. Когда, наконец, послышался стук подъехавших к дому дрожек и бывшая настороже горничная доложила о приезде Поликарпа Борисовича, Варвара Матвеевна поспешила навстречу ему к дверям своего кабинета.

– Здравствуйте, батюшка, – сказала она, протягивая, как всегда делала, под благословение обе руки, – я уже часа два как жду и жду…

Варвара Матвеевна не договорила. Отец Поликарп не благословил ее, и суровое выражение его лица поразило ее еще более, чем отсутствие благословения. Он прошел мимо нее в кабинет, остановился у ее письменного стола и, указывая на стоявшее перед столом кресло, сказал:

– Не до благословения теперь, Варвара Матвеевна.

– Батюшка, Поликарп Борисович, что с вами? – спросила Варвара Матвеевна прерывавшимся голосом. – Что значит это?

– Значит, что мне благословлять не подобает, а вам благословения принимать. Вы злое дело сделали. Теперь нужно его поправить. Садитесь!

– Я? Злое дело сделала?

– Да, и погубили меня и моего сына.

– Вас, Поликарп Борисович? И я вас погубила?..

– Да, злобной клеветой, которая теперь на нас обрушилась…

– Поликарп Борисович! Помилуйте! У меня голова кругом ходит, слушая вас. Вы знаете, что я обижена, на позор людям выставлена, в людях прослыву злою…

– Прослывете недаром, если прослывете. Но теперь не до того. Поправляйте дело. Возьмите тотчас назад клевету. Напишите следователю, что вы ошиблись, что нашли деньги, сожалеете о напрасном обвинении, просите прекратить дело и готовы вознаградить обиженную.

– Помилосердствуйте, Поликарп Борисович! Как могу я взводить все это сама на себя?

– Пишите, говорю я, садитесь! Время дорого.

Лихорадочная дрожь охватила Варвару Матвеевну.

Она не трогалась с места. Смятение и страх высказывались в выражении лица. Блуждающий взор обегал комнату, возвращался к отцу Поликарпу и, встречаясь с его взглядом, вновь уклонялся в сторону.

– Повторяю вам, что время дорого, – сказал отец Поликарп. – Садитесь и возьмитесь за перо. Достаточно натешились ваши ехидные чувства. Достаточно горя вы другим начинили. Теперь сломилось змеиное жало! Воображаете ли вы, что я вас не вижу насквозь? Вы завлекли моего сына. Вы его втолкнули в беду. Змея! Вы погубили его!

– Господи! Я с ума сойду. Я? Змея? И от вас я это слышу!

– Да, и я виноват в том, что раньше не высказал этого. Но теперь счеты сведены. Садитесь и пишите!

Варвара Матвеевна заплакала, но тем особым, почти бесслезным плачем, который не столько выражает печаль, сколько беспорядочную смесь чувств смущения, страха, огорчения и ожесточенной досады.

– Как же писать и что писать мне? – спросила она, судорожно сжимая руки. – У меня мысли не вяжутся. Боже мой! До чего дожила я! Боже мой! Боже мой!

– Не призывайте Бога, – сказал отец Поликарп. – Он вас не слышит. Он и меня карает за то, что я с вами сошелся. Проклинаю день и час, когда злосчастная судьба меня натолкнула на вас!

– Поликарп Борисович! Помилуйте! Не проклинайте! Я вам повинуюсь. Что прикажете, то и напишу.

Варвара Матвеевна села за письменный стол и дрожащей рукой стала писать заявление, которое ей диктовал отец Поликарп. Он не садился, но стоял радом с ней и следил за писанием. На третьей строке она ошиблась, пропустив одно слово.

– Не так, – сказал он жестко. – Что же нашли вы? Нет слова «деньги». Надпишите это слово над строкою. Или нет, возьмите уже другой лист. Вся строка у вас нечетко написана.