Суровые дни

− Вы, вѣдь, здѣсь давно… лѣтъ тридцать? Вы ещё не забыли брата Симеона?

Да, онъ здѣсь давно, чуть помнитъ Симеона и совсѣмъ не помнитъ, отчего тотъ померъ. Онъ не знаетъ уже, и отчего такими обвислыми стоятъ берёзы. Онъ всё забылъ и настойчиво предлагаетъ мнѣ купить свѣчку и посмотрѣть пещерки. Нѣтъ, я не хочу глядѣть ихъ. Я спрашиваю себя, − можетъ-быть, это − все сонъ, что было тогда, и это я самъ выдумалъ, что плачутъ берёзы. Можетъ-быть, всё мертво − берёзы не плачутъ, и нѣтъ текучаго по дорогамъ горя…

А вотъ и часовня.

На этихъ чугунныхъ плитахъ стояли мы въ разбитыхъ дорожныхъ чуняхъ. На этомъ окнѣ лежала раскрытая книга. Лежитъ и теперь. И тотъ же надтреснутый бой дешёвыхъ часовъ на стѣнкѣ…

Монахъ строго смотритъ, словно спрашиваетъ, чего мнѣ тутъ надо. А я оглядываю стѣны, я силюсь сдѣлаться маленькимъ, вспомнить усталость въ ногахъ и невозвратимую легкость въ сердцѣ, плачущую старушку, бабу съ ребёнкомъ, который спитъ за холстинкой, и заросшее сизыми волосками лицо солдата. А тихiй вечеръ заглядываетъ въ часовню изъ-подъ берёзъ.

− Дайте книгу.

Да, самое то − за упокой и о здравiи… Опять «безымянные» младенцы, «заспящiе» младенцы, заблудшая дѣвица Анна, утопшiе и погорѣвшiе и − просто рабы Божiи; но всё потонуло въ новомъ и страшномъ своею численностью. Я вижу одно и одно − убiенные воины. Ихъ занесло сюда и несётъ каждый день дорожнымъ бабьимъ потокомъ. Они заполняютъ страницы. Монахъ и его товарищи скачущими и четкими почерками заносятъ ихъ въ эту придорожную книгу.

Да, теперь куда больше идетъ народу, и куда больше даютъ на поминовенье.

− И плачутъ?..

− Конечно, плачутъ… А вы не впишите?

Есть у меня кого бы я могъ вписать. Когда-то стоялъ онъ здѣсь, не думая, гдѣ и какiе грани положитъ жизнь на его пути. Если бы монахъ былъ другой, если бы онъ мягко и любовно смотрѣлъ, если бы не выжидалъ такъ ясно, не дамъ ли я ему на поминовенье! Если бы онъ опять по-тогдашнему разсказалъ о людскомъ горѣ, которое бредётъ по дорогамъ… Тогда бы я многимъ съ нимъ подѣлился. Но онъ такой чёрствый, такой чужой.

Я перелистываю страницы придорожной книги:

− А прежнiя гдѣ?

− Нарушены, − гвооритъ монахъ.

Прежнiя книги нарушены, и я уже не увижу знакомаго почерка, милыхъ Тита и Сидора и вереницы младенцевъ, имечки которыхъ съ такой любовью и радостными надеждами по нѣскольку разъ повторялись неумѣющими писать матерями и такъ спѣшно-скрипуче заносились монахомъ въ отдѣлъ «о здравiи». Теперь и они нарушены. Они рушатся часъ за часомъ, невѣдомыя никому, переходятъ незримо съ лѣвой страницы на правую, и уже сплошь чернѣютъ страницы, принимающiя «убiенныхъ». И рушатся съ ними жизни поколѣнiй.

Я выхожу изъ часовни, подымаюсь на взгорье. Вонъ мѣстечко, гдѣ мы отдыхали передъ деревней ночлега. Ещё тогда сошлись тамъ три-четыре развѣсистыя берёзы. Стоятъ и теперь. Я долго сижу подъ ними, на примятомъ мѣстечкѣ, спрашиваю, − узнаютъ ли онѣ меня; помнятъ ли плохо одѣтаго мальчугана, который всё пытался разложить у ихъ корней огонекъ и котораго теперь уже нѣтъ на свѣтѣ. Я молчаливо разсказываю о немъ: онъ сталъ большимъ, съ сердцемъ мужественнымъ и честнымъ… Теперь онъ лежитъ въ неизвѣстномъ далёкомъ полѣ, куда не найти дорогъ, братски-рядомъ съ тысячами другихъ. Берёзы ихъ знаютъ: они проходили здѣсь мальчуганами, матери носили ихъ на рукахъ къ Угоднику, чтобы выпросить для нихъ лучшей доли. Берёзы знаютъ, за что они тамъ легли. Онѣ всё знаютъ… Онѣ заглядываютъ и въ мою душу, тянутся слабѣющими вѣтвями, чтобы перерыть въ ней чистое и тёмное…

Шепчутъ онѣ. Не то молятся, не то плачутъ… Позваниваетъ въ нихъ вѣтромъ.

НА БОЛЬШОЙ ДОРОГѢ

Дождливымъ iюльскимъ утромъ зашёлъ въ чайную на большой дорогѣ высокiй, худой мужикъ съ узелкомъ. Въ длинной, низенькой чайной было сумрачно отъ погоды, копоти и рябинъ за окошками и неуютно отъ пустоты; веселили глазъ только бѣлые чайники да груда баранокъ на прилавкѣ.

− Ночь косилъ… дожжъ, а въ городъ надо, − заговорилъ мужикъ, обстучавъ ноги и показывая мокрый узелокъ. − Не ждано, не гадано − сыскался!

Чайникъ дремалъ, уткнувшись головой въ баранки, − другую ночь маяли его зубы. Приподнялъ тяжёлую голову съ подвязанной краснымъ платкомъ щекой, поглядѣлъ тускло и сердито спросилъ, насасывая во рту:

− Кто ещё у тебя сыскался?

− Да сынъ… Пять мѣсяцевъ ни звуку, гляжу… письмо! Шлите посылку, въ плѣну!

− Вонъ что… Ну, вотъ баранковъ ему пошли… − позѣвалъ чайникъ и пошумѣлъ баранками.

− Ай и баранковъ взять? − оглядѣлъ баранки мужикъ, отломилъ половинку и пожевалъ. − Вѣшай пять фунтовъ, повеселю! Мать лепёшекъ напекла, сухариковъ насушила… просилъ. Думаю ещё… ши-коладу ему, а?! Учительница всё наказывала − обязательно, будто, ши-ко-ладу?!

− Нонче и шиколадъ ѣдятъ, моду взяли… − сказалъ чайникъ, опустилъ за прилавокъ голову и плюнулъ. − По-богатому живёмъ.

− Пошлю!

И хляснулъ мокрымъ картузомъ о прилавокъ. Спавшая на подносикѣ кошка вскочила и вытянулась горбомъ, и затрепыхалась клѣтка у потолка.

А тутъ выглянуло изъ тучи солнце, ещё косое, пробилось въ рябинахъ, засiяли бѣлые чайники на полкѣ, − и сразу повеселѣло.

− Надо ему ѣду, − говорилъ мужикъ, жадно потягивая кипятокъ съ блюдечка. − Имъ и самимъ-то, сказываютъ, жрать нечего. Теперь, главное дѣло, въ родѣ какъ заштрахованъ… Лѣсовое бы докосить, а всё дожи… На лошади-то бы я живо оборотилъ, да возка… Съ полдёнъ-то и потеряешь.

Съ чаю онъ разомлѣлъ, и клонило ко сну послѣ ночной работы. Онъ сладко зѣвалъ, показывая шишечки скулъ на тёмномъ, исхудавшемъ лицѣ, ерошилъ выгорѣвшую жидкую бороду, ещё мокрую отъ дождя, и всё встряхивался − гналъ сонъ. Чайникъ лѣниво подметалъ полъ, шугая метлой кошку, и пыль тянулась свѣтлыми столбиками въ окошки, подъ рябины, густо обвѣшанныя кистями.

− Ужъ и третьяго моего звать стали, какое дѣло! − говорилъ и говорилъ мужикъ, посасывая сахаръ. − Другой у меня въ аньтилерiи… всё будто въ сохранности. У тебѣ-то одинъ?

− Одинъ… − сказалъ чайникъ. − Тоже вонъ зовутъ.

Онъ остановился съ метлой, сморщился и подавилъ щёку.

− Видятъ, доняли тебя зубы… щёку-то разнесло! Овса паренаго прикладай. Ты овса-то укупилъ… полны анбары набилъ! Вотъ и припаривай. Баба у менѣ скучала… не дай Богъ! Жалостная! Прямо, поминать-былъ стали! Во!

Все говорилъ, хоть и невесёлый былъ видомъ. Звонко прикусывалъ и прихлебывалъ, и всё скрипѣла подъ нимъ скамейка. Допилъ чайникъ, увязалъ въ узелокъ баранки, прикинулъ на рукѣ, − заберутъ ли всего на почтѣ-то? − перекрестился на хрустальную лампадку и побѣжалъ къ городу, за семь вёрстъ.

Погода опять насупилась, и пошёлъ дождь. Вышелъ изъ-за переборки вихрастый, круглощекiй парень, босой и распояской, потёръ глаза и полѣзъ подъ прилавокъ за гармоньей. Сѣлъ и заигралъ польку. За окошками пошёлъ вѣтеръ, завернулъ на рябинахъ листья, навалилась туча, и потемнѣло. Чайникъ опять приткнулся за прилавкомъ.

Принёсъ на ногахъ грязи проѣзжiй кирпичникъ, подъ рогожкой, и спросилъ махорки. Поерошилъ баранки и отломилъ.

− Слыхать чего у васъ про войну, ай нѣтъ?

− Ничего не слыхать! − сердито сказалъ чайникъ, − а баранки не трожь.

− Ну? Ишь ты какой красивый… А болтали въ Марьинѣ, въ трактирѣ… Аршаву просить? Ай, плетутъ…

Парень прекратил Польку, отвалился подъ картинку короля Альберта, въ голубой лентѣ, и запѣлъ, куражась:

Пишетъ-пишетъ царь германскай

Письмо русскому Царю:

Разорю твою Варшаву,

Самъ въ Рассею жить пойду!

Кирпичникъ запустилъ руку въ кисетъ, прiостановился на порогѣ и послушалъ.

− Хорошо… − сказалъ онъ раздумчиво и пошёлъ къ лошади.

Зашёлъ измокшiй старичокъ, въ зимней шапкѣ, босой, съ подвязанными къ мѣшку сапогами, и попросилъ посушиться.

− Внучка спровѣдать иду, сироту… въ лазаретѣ, въ Москвѣ, лежитъ…