Накануне

- Ау! Ивасенко? К батальонному пакет, что ли? Во-он туда, во флигель, только что прошел.

- Здорово, Машков, - отозвался пришедший. - Это у вас что же за сбор?

- Да вроде как на сходку... Писарь, видишь ты, проболтался: в канцелярии ротной бумага получена, чтоб, как только рабочие бунт кончат, без промедления роту на фронт... А мы ж все - эвакуированные для городской караульной службы, нам в окопы обратно не полагается... Ну, ребята, ясное дело, растревожились. Опять же - события... Ты с чем к нам?

Ивасенко, не отвечая, пошел к манежу. Ворота настежь, гудят солдатские голоса: народу - тысяча будет, не менее. Растерянный стоял в сторонке, к выходу поближе, фельдфебель. Ивасенко окликнул его насмешливо:

- Господин фельдфебель, что ж это у вас митинг не по форме? Надо председателя выбрать.

- Митинг! - огрызнулся фельдфебель. - Еще чего! Где ты митинги у солдат видал? Устав знаешь?

Ивасенко рассмеялся.

- Ты б еще на псалтырь кивнул! Какое в уставе о солдате понятие: не выпячивай брюха да не относи зада. А митинги я на фронте, в Риге, видал, в 249-м когда служил, до переводу.

- Не ври! - оборвал фельдфебель. - Будут на фронте такое терпеть.

- На фронте? - Ивасенко нарочно повысил голос, и тотчас на слово "фронт" потянулись к нему ближайшие солдатские кучки. - Там, безусловно, снарядами кроют и жрать нечего, но в смысле солдатского обращения с здешним не сравнить, как свободно. Начальство там в струне ходит. Знает: ежели что, в первом же бою - пуля в спину.

Солдаты кругом захохотали. Фельдфебель возмущенно подтянул портупею шашки.

- Непотребно выражаешься... За такие слова, знаешь, чего будет.

- А ну, чего? - вызывающе сказал Ивасенко. - Расскажи, я послушаю.

- Буду я с тобой волыниться! - фельдфебель повел плечами с особым достоинством и медленно повернулся к выходу. В воротах он обернулся и добавил многозначительно: - С тобой другие поговорят.

Солдаты вкруг Ивасенко примолкли. Они хмуро смотрели вслед фельдфебелю.

- Донесет, - вполголоса сказал кто-то. - Действительно: очень уж вольно ты говоришь.

- Заговоришь! - отрывисто сказал Ивасенко. - Это что же за жизнь... Мало того, что морду бьют, еще и в народ стрелять заставляют... Утром нынче за Знаменской чего волынцы наделали. Убитых, говорят, подводами возили.

Кругом недалеко стало тихо.

- Ну, то волынцы, - потупясь, казал один из ближних. - Наши павловцы стрелять не станут.

Ивасенко будто только этого и ждал. Он крикнул на весь манеж:

- Не станут? Стреляют уже... наши! У Гостинного двора семнадцать человек положили, раненые не в счет. При мне генерал приезжал, особую благодарность говорил, царским именем.

- Наши стреляют?!

Манеж всколыхнулся. Ивасенко подсадили на ящик. Со двора бежали еще и еще солдаты - дошел, наверно, и туда вскрик.

- Говори, Ивасенко!

Ивасенко начал. В руках и в голосе дрожь, и от того, что так дрожью дрожал, зыбясь над тысячною толпой, рослый, черноусый, бравый солдат, жутью стали наливаться глаза.

- Братцы... товарищи... Как и сказать, не знаю. Стояли мы в наряде на Невском, у Думы, под каланчой. Заставой. Смотрим, народ идет, мирно вполне, даже песни никакой не пели. Однако раз приказ есть - к той стороне, к дворцу, не пропускать - мы безусловно остановили.

Чтоб не напирали, винтовки по команде к прицелу вскинули попугать... А поручик как рявкнет: "Пли!.." С внезапу - до стрельбы ж три сигнала рожок должен дать - с внезапу, я говорю, палец сам нажал... разве его застановишь, когда... команда... Рвануло... рраз! Гляжу, падают... Вот он, палец! Что мне с ним, теперь, проклятым, делать... Тесаком срубить - и то... разве снимешь? Как я теперь Каином буду по свету ходить? Это что ж с нами делают, братцы!

Тяжелая на манеж налегла тишина. С Ивасенко рядом на ящик взгромоздился тяжелый, бородатый, в распахнутой шинели солдат.

- Буде! Натешились! Выходи, ребята.

Рота высыпала во двор. Перекликаясь, стали разбираться по взводам. Без оружия, как были. Ивасенко тревожно окликнул бородатого.

- Винтовки... винтовки бери!

- Тю! - отозвался солдат. - У нас винтовок на всю роту полторы сотни: только в парады выдают. Дежурный взвод Мартьянов поднял, вон-а!.. А больше нет.

- Стройся!

Шорохом прошло по солдатским шеренгам:

- Командир идет.

Вывернулся, неведомо откуда, фельдфебель. Рысцой пробежал вперед, пристроился на свое место, с фланга.

Полковник подходил неторопливой, будто походкой в развальцу. И лицо равнодушное, каменное. Но сжаты не по-обычному плечи, руки глубоко засунуты в карманы шинели.

Фельдфебель вытянулся, кося глазом:

- Рота... смирно!

В рядах переглянулись, но все же кой-где подравнялись шеренги. Полковник оглянул роту, шевельнул губы недоброй, нарочитой улыбкой.

- Бойченко! - (Фельдфебель окончательно вытянулся в струну). - Куда вы собрались вести людей? В баню? Попариться?

- Так точно! - Бойченко выкатил, усердьем, глаза, напряженно ловя еще не понятную ему командирскую мысль.

- С крови та баня! - донесся из задних рядов глухой, крепнущий злобою голос. - Братскую кровь льют.

Полковник распрямил плечи. Улыбка сошла с губ.

- Братскую? Бунтовщики, краснофлажная сволочь, престолу и родине изменники, - тебе, что, братья? Так и немец тебе братом окажется!

Прямо против полковника, в первой шеренге дежурного, с винтовками вышедшего взвода, - унтер-офицер с бритым резким лицом, ответил (голос на весь плац):

- У немцев солдат, как у нас: рабочий и мужик. Какой у нас с немецкими мужиками и рабочими может быть спор: что они, что мы одинаково: на бар работаем.

- Так-так... - протянул батальонный. - Речистый ты, оказывается, как я посмотрю, Мартьянов. Как по-нынешнему говорится: оратор. И народ крепко любишь, видать: за это тебе похвала и честь, от меня первого. Только с мысли верной тебя кто-то сбил: если ты народу радеешь, в первую очередь должен бы роте разъяснить, что за самовольный выход полагается военно-полевой суд; половину на расстрел, половину на фронт, на передовые позиции, в самое опасное место; семьи, по отобрании имущества, - в ссылку. Только лютый враг мог такое присоветовать вам - эвакуированным, то есть по гроб жизни освобожденным от боевой опасности.