Былина о Микуле Буяновиче

— Убирайтеся!.. Чего тут… не видели?..

И закричала Дуня новым, совсем тонким, прежним голосом:

— Микулушка-а!

Микулка оглянулся от ворот и, чуть-чуть постоявши, бросился к сестре, не веря в этот голос и, ловя, как сладостную боль ее слова:

— Микулушка!.. Скорее тятеньку!.. Вороти тятеньку скорее!.. В ножках его я хочу валяться… В ноженьках родимых!..

Бросился Микулка догонять отца. А Дуня повалилась в ноги обнимавшей ее бабушки и не могла больше сказать ни слова…

Слезы сладостного покаяния захлестнули голос.

За неделю перед Троицей прошел хороший дождь, как раз вовремя, мелкий, затяжной и теплый. Поздно вечером прогромыхал гром и синие молнии там, и сям чертили небо. Илья приехал на пашню с последним возом семян, около полуночи. Его всего до нитки промочило по дороге, но он был рад чужою радостью: хорошо помочит пашню.

От одежды его шел пар и лицо, когда закуривал, было розовое и свежее.

— Ну, ребята, вот эти семена засеем и тогда все в баню париться поедем! — сказал Илья, войдя в избушку. — Старайтеся: што бы до Троицы.

Ямщики — хозяевам засеяли уже сорок с лишним десятин, — это простым шагом, а точно никто не мерил. Ежели по казенному обмерять, то и вся полусотня с хвостом окажется. И завидно было работникам и все-таки радостно.

Петрован вышел из избушки, чтобы отпрячь и свести к пастуху лошадей — все-таки Илья и здесь был для него хозяин. Вышел к возу и Илья.

— Ух! Зерно все пролило. Надо торопиться сеять, чтобы не проросло сердечное! — забеспокоился Илья, будто, в самом деле, за всячину в чужом хозяйстве отвечал.

Потом потихонечку рассказал Петровану:

— Ну, спрашивал я почтаря… Микулка, брат, в купцы пошел. Зря ты сумлевался.

Петрован промолчал. В словах Ильи и в голосе была усмешка и вместе новая для Петрована тишина и ласковость.

— А «она», говорят, даже бабушку Устинью к себе вытребовала. Теперь только тебя не достает…

Илья пошел вместе с Петрованом отводить коней и по дороге весело прибавил:

— Вот бабушку бы Устинью повидать. Про дом бы расспросить все.

И замолчал.

Шел мелкий дождь, в дырявых сапогах Петрована хлюпала и облепляла ноги набившаяся в онучи земля. После тепла в избушке и первого просонья Петрован немного сжался от мокра, а Илья шел теплый и веселый, в темноте — совсем огромный, бородатый мужчина. И долго он рассказывал со слов почтаря разные подробности про Авдотью Петровну, умалчивая многое такое, что могло обидеть Петрована. Петровану захотелось теплого и постоянного уюта, но он еще не верил, что дочь его, хотя и через грех, стала богатой и, что у нее можно приютиться. Илья же думал о своем, о многом и неясном. Как-то поживает мать с семейством? Кирюшку скоро должны выписать в солдаты. Мать стареет… Хозяйство должно разориться… Ямщики хозяева поговаривают о его женитьбе и, особенно сноха-большуха пригревает Илью, поговаривает даже о наделе. У Матвея дочь невеста, Марья, в девках засиделась. Девка хорошая и смирная и работящая, а не лежит душа к ней. С изъяном она: на щеке под левым глазом багровое родимое пятно. Ну что тут будешь делать? Как подумает Илья о том, что женится на ней, так и вспомнит, что под глазом синяк кем-то на всю жизнь посажен. Знать наперед, что будет он ей для комплекта и под правый глаз синяк садить. Какая кому в этом радость?

А тут Авдотья. Черт подсовывает всяческие дразнящие помыслы: богатая, вдовая, по всем статьям жила в распутстве, опять же с горя и нужды и опять же это не поправишь! И опять же, как подступишься? Для забавы повидаться, что ли?..

И делался Илья, при этих думах, как жеребец весною, страшный, сильный, радостный и буйный. Пьяной делалась вся кровь и, думалось: увидит ее, ошалеет… Что там будет — не известно, но думы об этом веселили, прибавляли росту, воздуху в груди и делали железными огромные кулаки, которые сжимались и искали: что бы такое взять в них тяжкое и, играючи, расхряпать вдребезги.

Накануне Троицы с утра пашню закончили. Вечером все выехали в село и пошли в баню. В предбаннике, когда все мужики разделись, Илья ударил об ладонь, откупорил бутылку и подал по стаканчику всем трем. Не утерпев, пока работники одетые и чистые придут в хозяйский дом для получения расчета и особого, выговоренного хозяйского магарыча, — за свой счет купил бутылку для товарищей. Больно хорошо и буйно, трепетно и смутно было на его душе, когда он наливал вино. Неуклюжий и костистый, с желто-серым телом Петрован, перед выпивкой, держа стакан, смотрел на розовое, чуть волосатое и богатырское сложение голого Ильи и проговорил:

— Ну, невесту, брат, тебе, такую же ядреную, да баскую, как сам!.. За твое здоровье!..

О своей дочери, как о невесте, и не подумал в этот раз.

Но кровь в Илье от дум и слов и от вина так взбунтовалась, что бросала его из стороны в сторону, когда он спал на сене в своем амбаре. И пришло ему в ту ночь бесстыдное намерение пойти и обманом или насильно взять Марью сегодня же. Она спала в особой горнице и дверь в нее кое-как запиралась на слабенький крючок. Сказать только, что завтра хочет свататься и только… А там… Да что загадывать?

Он быстро встал и вышел в ограду и наступил босой ногой в холодный и жидкий коровий помет, выругался и увидел Петрована. Тот сидел возле завозни, одетый в свою старую походную одежду и при слабом отблеске чуть разгоравшейся зари укладывал котомку.

— Ты куда? — спросил Илья.

— А вот пойду… Што Бог пошлет… К купчихе!..

— Так ты пошто, пешком-то? — вытирая клочком сена ногу, сердито проворчал Илья. — Погоди, завтра повезу кого-нибудь и подвезу тебя хотя бы до Борков.

— Ничего… Я потихонечку, по холодку… А ты прими тут для меня полдесятины-то… Там еще не знаю, как покажется, а тут все-таки хлебец трудовой…

— Да погоди ты!.. — встревожился Илья, точно с Петрованом уходило от него все главное и важное. — Погоди, хоть я оболокусь сперва.

Поспешно нарядился во все праздничное. В утренних сумерках особой темной синью отливало его лицо от новой голубой рубахи. Вошел в скотник и вспомнил, что лошади все в табуне. Побежал обратно к дому. Вспомнил по дороге про паскудное свое намерение и остановился, позабыв о том, зачем вернулся.

— Постой! — опять сказал он Петровану, боясь, чтобы тот не ушел без него, и посмотрел на вспыхнувшую утреннюю зарю. Вспомнил, что сегодня Троица, праздничный досуг и отдых. Он свободен, молод, силен и, слава Богу. Не то Петрован, не то дерьмо коровье, помешали ему сделать скверное. Тут же вспомнил родную деревню, потную толпу на сходке и свист розги над задрожавшим голым телом. И властною рукой сердито постучал к Матвею в дверь.

— Семеныч!.. Дозволишь мне сегодня Карачиков, либо хоть Игренек? Ну, по холодку-то лучше… Не загоню, небось…

— А привезут подводу — кто поедет?

— Ну, раз-то съездить, кто-нибудь то… Ты съездишь.

Еще поспорил, поворчал Матвей и сердито бросил:

— Ладно! Запри амбары-то.

Бегом пустился Илья запирать амбар, где спал, где сложена теперь вся дорогая сбруя. Но долго выбирал сбрую для пары лошадей, какая понаряднее и заставил Петрована помазать оси самой легкой телеги, сам взял две узды и побежал в табун, и вскоре услыхал отдаленное ржание лошадей. Широко и быстро зашагал прямо на него по росистой траве, по вязким полосам свежих всходов, размахивая уздечками и распинывая сапогами брызги росы, которые сверкали на восходе и вспыхивали радугой вокруг его длинной тени.

Солнце уже обошлось, когда он бросил в кузовок кошелку, сел на барскую и выехал, заставив Петрована запереть за собой ворота. А когда Петрован прыгнул в коробок, Илья произнес с радостным облегчением:

— Ну, слава Богу, старик не видел. А то ворчанья не оберешься. Эка, вы-ы!.. Хорошо, слышь, эдак ехать, хозяином, по-праздничному, куда хочешь!

И вот так-то добрались они до Борков, а из Борков в Курью. В Курье покормили лошадей — наступила ночь. А ночью Илья образумился.

— Куда я еду?.. К чему-што?.. И за лошадей достанется… Вот, дурья голова!